Ночь текла, в тишине были слышны дыхание спящей Аленки да мерный стук метронома из репродуктора, висевшего на стене. Иногда потрескивала остывающая печурка. Крылов вставал и бросал в нее еще несколько толстых, тяжелых книг. Лишь под утро он крепко уснул — а спал в шинели и сапогах — и даже не слышал, как Юлька встала, согрела чайник и покормила Аленку. Только потом она разбудила его: ему надо было успеть на Херсонскую и оттуда — машиной, возившей газетные матрицы, — на аэродром.
Торопясь, он выпил кружку горячей воды. Маленькая Аленка, уже одетая в шубку и укутанная теплым платком, сидела у тлеющего огня. Ее одежонка и кое-какие игрушки были увязаны в узелок. Но в полутьме, при свете коптилки, Юлька никак не могла найти ее метрику и, поискав, попросила Крылова снять с окна маскировку.
— Все равно, — сказала она, — я сюда не вернусь.
Он сорвал с окна заскорузлые тряпки и лист фанеры, покоробленный сыростью. В комнате стало светлей, проступили закопченные голые стены и черный от копоти потолок. Кроме железной кровати, никакой другой мебели не было, все сгорело в печурке. Уцелела лишь деревянная вешалка, намертво прибитая к двери. Да и на стенах ничего не осталось, кроме черной тарелки репродуктора, усыпанной пылью и пеплом. А в углах комнаты, словно выгоревшей дотла, на старинном, узорном паркете темнел грязный лед.
Крылов обернулся к Юльке и впервые за много дней увидел ее не в полутьме, а в этом резком утреннем свете, падавшем из окна. Ее лицо было землистым, в морщинах, с голодной припухлостью щек, и даже глаза будто по-старчески выцвели.
— Нет, нет, не гляди на меня. — Она отвернулась. — Ты иди, не жди нас, я сама отведу Аленку. Иди, не то опоздаешь.
Она не хотела идти вместе с ним, стеснялась показываться в свете дня. Крылов потянулся к ней успокоить и поцеловать, но она отстранилась, спрятав лицо:
— Не надо, я неумытая.
И в этом смятении само их прощание прошло неловко и второпях. Боясь даже думать о скорой встрече, она не спросила, когда он вернется. Да он и сам не знал, как сложится командировка. На всякий случай он дал ей адрес Алеши, если тот жив.
— Я буду ждать, возвращайся, — робко шепнула она у порога, уже готовя себя к долгим дням ожидания. Он обнял ее и поцеловал, и на этот раз она не отстранилась, а вся прижалась к нему, горько заплакав.
А сидевшая у печурки Аленка с радостью и удивлением вглядывалась в распахнутое окно — так отвыкла от яркого света.
Затворив за собой тяжелую, дубовую дверь, он спустился по каменной лестнице и, выйдя на улицу, оглянулся. Из Алешиного окна, из железной трубы, еще курился дымок. А там, где Крылов выломал лист фанеры, зияла квадратная пустота. И в темном проеме, как в раме, в глубине, не на свету, смутно белело лицо его Юльки. Он помахал ей рукой и торопливо пошел по тропинке, запорошенной снегом. Было морозно, занималась розовая заря.
А в полдень он уже летел в «дугласе» низко над Ладогой, над ледовой дорогой, обозначенной вешками; лед на озере еще не окреп, и машин было мало. В Хвойной они приземлились, и к фронту, под Тихвин, Крылов, торопясь, добирался попутками по лесным ухабистым большакам: он знал, что бой идет уже на окраине города.
Тихвин взяли в морозное утро; низкое солнце едва пробивалось сквозь дым над горящими, разрушенными домами. И, не теряя ни дня, войска устремились к своей главной цели, к Неве, откуда навстречу им, с пятачка, прорывались солдаты-блокадники. Между ними оставались считанные километры, и Крылов уже представлял себе встречу с Юлькой в ликующем городе.
Но увы, ни сил, ни умения воевать войскам еще не хватало, враг же был опытен и силен, и он не дал им прорвать блокаду. Шли недели, бои затихали, и Крылов незадолго до Нового года получил телеграмму с приказом вернуться опять в Ленинград.
И пока он добирался туда, на несколько дней и ночей его главной заботой стал вещмешок, в котором он вез три банки консервов, сахар и десяток армейских ржаных сухарей. Где бы ни был Крылов, где бы ни ночевал, он не выпускал из рук свой вещмешок и, засыпая, клал его под голову: ведь в нем было спасение Юльки, может быть, даже сама ее жизнь.
Обратно он не летел самолетом, а ехал в старой полуторке, груженной мешками с мукой. От самого Тихвина более суток он и шофер тряслись по ухабам в бесконечной колонне грузовиков и, наконец, поздним вечером, стали спускаться с пологого берега на гладкий ладожский лед. В морозной тьме по бескрайнему озеру до самого горизонта тянулась двойная цепочка автомобильных огней, — за Ладогу и обратно. Машины шли, не таясь, с полным светом; и вместе со всеми, то быстро, то медленно, полуторка покатила вдоль снежного вала, ограждавшего трассу.