Вдруг, в который раз, машина остановилась, впереди опять была пробка. Фары погасли, водитель привычно склонил голову на баранку и задремал. Крылов вылез из кабины и, согреваясь, потоптался на льду. Отходить от полуторки он опасался, там был его вещмешок. Но и отсюда он видел, как навстречу с блокадного берега вереницей катились машины, забитые до отказа людьми: и бывшие городские автобусы, еще сохранившие свои рейсовые номера, и затянутые брезентом автофургоны, и открытые всем ветрам грузовики. Даже бензоцистерны, пятнистые от маскировки, были облеплены скрюченными, полуживыми, коченеющими на морозе человеческими телами, — лишь бы им продержаться до восточного берега. И где-то там, среди них, думал Крылов, могла быть и Юлька. И как он хотел, чтобы она была там, среди тех, кто уже вырвался из блокадного ада и близок к спасению, к хлебу, к теплу; и как боялся, что она в самом деле в какой-то из этих машин, проносящихся мимо, и он разминется с ней здесь, на ладожском льду, и они надолго потеряют друг друга.
Лишь к ночи достиг он конца ледовой дороги и оказался на железнодорожной станции. У платформы лежали мешки с мукой: дальше их везли поездами. А машины, разгрузившись, уходили обратно, за Ладогу. Только немногие шли напрямую в город, и в одной из них он и поехал дальше — на этот раз не в кабине, а в кузове, под брезентом, на каких-то ящиках и мешках.
Было морозно, да еще с ветерком, и, пока они ехали по разбитой дороге, гремя и подпрыгивая, Крылов коченел в своей потертой шинелишке и в сапогах, но вещмешок держал крепко.
Глубокой ночью, уже в городе, на Петроградской стороне, машина остановилась, и его окликнули из кабины:
— Эй, лейтенант, слазь! Тебе, на Фонтанку, — прямо.
Он выбрался из-под брезента и спрыгнул в снег. Машина двинулась и свернула в проулок, а он закинул мешок на плечо и пошел дальше по улице, по колее, пробитой в сугробах. Смутными тенями его обступили неживые дома. Ни искры света, ни звука, ни огонька, лишь снег и лед да обросшие инеем трамвайные провода: не город, а ледяной и застывший в тумане призрак, и тишина была не ночной тишиной, а могильным безмолвием.
Так шел он час, шел другой, не встречая живой души, слыша только хруст снега и битого стекла под ногами, и эхо его одиноких шагов угасало во мгле среди каменных, обледенелых стен.
Наконец он вышел к Неве. С реки потянуло обжигающим холодом. А у самого моста из мглы вдруг возникла фигура с винтовкой, во флотском тулупе.
— Стой! Кто идет?
— Свой! Свой! — обрадовался Крылов.
Часовой с голодным, отечным лицом взял его пропуск и посветил фонариком:
— А пропуск-то сегодня кончается. Действителен по 31 декабря. Ну да ладно, пока проходите.
Истекала последняя ночь сорок первого года и, вспомнив об этом, Крылов ускорил шаги и почти побежал через мост на тот берег.
Дом на Фонтанке, тоже весь занесенный снегом, он отличил от других и узнал по узорной решетке старинных ворот. Одолевая сугроб, Крылов протиснулся в полуоткрытую парадную дверь и по узкой каменной лестнице спустился в подвал, в общежитие. В темной комнате, куда он вошел, было свежо и морозно, словно на улице, без малейшего запаха человеческого жилья. Он зажег спичку и огляделся.
На низком сводчатом потолке поблескивал иней. Оголенные железные кровати стояли теперь как попало, и лишь на одной из них лежал кто-то, с головой укрывшийся одеялом, до странности прямой и неподвижный.
Самый дальний угол подвала, где стояла Юлькина койка, терялся во мраке, и, пока Крылов пробирался туда, у него еще оставалась надежда.
Но и эта кровать оказалась пуста. Под ней виднелся все тот же знакомый ему чемоданчик из Выборга, над ней висела все та же цветная картинка — Ворошилов на белом коне, но самой Юльки не было. Спичка еще горела, и Крылов, торопясь, откинул подушку, надеясь найти там записку; там лежала какая-то сосновая щепка, до половины изжеванная. И на ней, окаменевшей от мороза, отпечатался след чьих-то голодных зубов: конечно же Юлькиных.
Спичка погасла, и он, потрясенный, стоял в подвальном безмолвии, всем сердцем предчувствуя что-то недоброе. Потом все же нацарапал карандашом записку для Юльки и положил ей на подушку. А ее заледенелую щепку он взял с собой.
Уже под утро, перед рассветом, отшагав еще десяток кварталов, он в поисках Юльки свернул на бульвар, к дому Алеши. Небо чуть посветлело, угадывались очертания крыш и каких-то незнакомых ему развалин, их не было раньше, и он шел и вглядывался в полутьму, пытаясь различить силуэт старинного особняка. Однако и на том месте, как показалось Крылову, темнели бесформенные руины. И, подойдя, он узнал в них бывший Алешин дом: сквозь черный, выгоревший скелет слабо просвечивала рассветная мгла. Висящая в пустоте мраморная лестница, по которой, когда-то он поднимался, была засыпана головешками и кусками горелого кровельного железа. А из окна Алешиной комнаты так и торчала жестяная труба, изуродованная пожаром и уже присыпанная снежком.