Но туфли теперь не налезали, мешала повязка.
Кое-как она натянула одну туфлю и ступила на нее. И сразу присела, упала на валежину, тихо вскрикнув. И заплакала — маленькая и одинокая в этом мглистом распадке, заросшем темными елями.
Она беззвучно плакала, вытирая слезы, и не видела, что у края ложбины, за деревом стоит Тихонов и смотрит на нее не шевелясь, не смея ее окликнуть.
Он шел ей навстречу и вдруг увидел эти розовые капли на снегу и узкие девичьи лодыжки, обернутые пестрой косынкой. И с похолодевшим сердцем замер на краю ложбины — над этой одинокой, маленькой фигуркой в синевато-пепельном предвечернем снегу.
Он видел, как Зойка вытерла рукавом слезы, стащила с ноги туфлю и швырнула в кусты. Забинтованные ноги она осторожно опустила в боты и поверх них натянула унты. Поднялась, качнулась и, закусив губы, сделала три шага в снегу. Потом посмотрелась в карманное зеркальце, привычно забросила под шапочку прядь волос и медленно, как после болезни, пошла наверх.
Тихонов отступил за дерево. Она прошла мимо, не заметив его. Но он видел ее глаза, смотревшие прямо перед собой, и слезу на щеке, и обветренные, искусанные губы.
Немного погодя он подошел к костру.
Она стояла и сушила у огня варежки. Он молча, в упор смотрел ей в лицо, но она держалась спокойно, только вздрагивали темные веки, и на щеке еще не просох след слезинки.
А может быть, это была и не слеза — просто упала ей на лицо капля воды с мокрой пихты.
— Что вы так смотрите на меня? — спросила она.
— Да так просто…
Она отвела глаза, надела варежки и взяла свою палку:
— Идемте, пока еще светло.
И Зойка шла за Тихоновым, боясь, что он оглянется и увидит на щеке еще одну, ее последнюю слезинку, которая вдруг выкатилась из сухих глаз.
Спустя полчаса на безветренном крутом косогоре он остановился, закурил и стал озабоченно постукивать пальцем по компасу.
Но врать он не умел.
— Бросьте притворяться, — сказала Зойка. — Что мы стоим? Я не устала.
И, рассердившись, пошла вперед.
По компасу их путь лежал на северо-восток через топкую, кочковатую низину.
Только в сумерках они набрели на лесистый островок среди торфяника и стояли у обрыва, гадая, далеко ли еще до того берега.
Занесенная снегом топь уходила куда-то в белесую, темнеющую даль.
Тихонов сбросил спальный мешок, и Зойка легла на него, прижавшись щекой к мерзлому брезенту.
Чиркая спичками, мужчины искали на карте приметное болото с сухим островком, заросшим елями. Но напрасно они гадали над картой, прикрывая в ладонях тусклый язычок желтоватого пламени. Этот песчаный островок мог быть и в трех шагах, и в трех днях пути от Ключевого. Может быть, за болотом тянется просека и они скоро увидят вдали огни поселка. А возможно, что до него еще идти и идти по распадкам и сопкам.
— Зоя, как вы? — оглянулся Тихонов.
Она послушно шевельнулась на мешке:
— Встаю…
— Нет, хватит, будем ночевать.
Костер разгорался вяло — на островке не было березы и бересты, которая сразу вспыхивает трескучим, дымным пламенем. Они раздували огонек и ломали сухую осоку, пока к небу не потянулся белый дым. Они снова жевали печенье и апельсины и тосковали о куске черного хлеба с солью и кружке чаю без приторного вкуса талой воды.
Потом они набросали у костра еловых веток, Зойка сняла пальто, разулась и влезла в спальный мешок. Она лежала тихо, не шевелясь, боясь задеть на ногах повязки.
Над головой висела пихтовая лапа, и от нее пахло морозом и хвоей, как от новогодней елки. От огня снег на пихте таял. Скользнув по хвое, капли с легким стуком падали на брезентовый мешок.
У костра Махоркин курил и говорил инженеру:
— Знаете, Тихонов, в авиации одно происшествие приходится на двести миллионов километров полета. Это точно, по статистике. Есть же такие счастливчики — налетают пять миллионов, и хотя бы царапина на крыле. А я не дотянул и до ста тысяч. Мечтал о реактивных, а не вышло даже извозчика.
Он снял пилотскую кожанку и сидел в темно-синем кителе со значком парашютиста и золотыми крылышками на рукаве — худощавый, белобрысый, симпатичный парнишка.
— А вы давно из училища? — спросил Тихонов.