Но внезапно он насторожился и посмотрел в небо, прикрыв глаза ладонью.
Там, у горизонта, с комариным звоном тянулась тонкая белая нить.
— Самолет! — крикнул Тихонов. — Вставайте! Самолет! — И как сумасшедший он бросился к костру, швырнул охапку хвои и стал раздувать угли.
Из облака выплыла серебристая точка и постепенно обернулась самолетиком, который чертил дымчатый след в бледно-голубом весеннем небе.
Кое-как натянув унты, Зойка тоже стала раздувать огонь, в глаза сыпались искры и пепел, но пламя разгоралось нехотя.
— Эй, вы! — крикнула она в небо и от дыма закашлялась. — Эй вы, люди, возьмите нас!
Махоркин, розовый от сна и мороза, тоже что-то кричал и бросал в огонь сучья.
И вот костер вспыхнул и с треском выбросил к небу сигнальное полотнище дыма и пламени. Черные клубы, словно сигналы бедствия, взлетели в морозный воздух. Да разве заметишь их с той немыслимой высоты — эти искры огня на болоте, слабые искры в необъятном океане тайги.
Самолетик тянул шлейф уже над ними. Это был Ту с его мягкими креслами, уютом, красивыми бортпроводницами и горячими завтраками. Он плыл там в темно-синем стратосферном небе. И где ему было приметить одинокий дымок костра на занесенном снегами болотистом пятачке!
Дымчатый след опускался за горизонт.
И Зойка подумала, что вот так в океане после шторма, разметавшего суденышки, пройдет у горизонта большой корабль и не заметит сигналов бедствия. Напрасно ему машут и кричат из полузатопленной шлюпки — огни уплывают. И потерпевшие крушение снова одни среди беспредельной тьмы моря и холодных брызг.
Но Зойка видела, что Махоркин провожает Ту совсем другим взглядом — без отчаяния за себя, а с завистью к тем, кто сидит там за штурвалом и сверху видит пестрый весенний ковер земли.
— На юг пошел, — вздохнул Махоркин.
— К синему морю, — сказала Зойка.
— Такого моря нет, — возразил Тихонов, улыбнувшись. — Есть море Черное, Белое, Желтое, Красное. А Синего моря нет.
— А я хочу к синему морю, — упрямо сказала Зойка.
Апрельское солнце косматым шаром катилось к западу. Стихала капель, сумеречно синели снега, звонче ломался лед под ногами.
А сколько они ни вглядывались в даль, до горизонта лежала безлюдная тайга — ни дымка, ни собачьего лая, ни самолета.
Днем совсем потеплело, но весна их не радовала — в каждой ложбине и рытвине под талым снегом хлюпала вода. С утра они еще выбирали дорогу посуше, а потом махнули рукой и шли напрямую, не чувствуя заледеневших ног, — лишь бы короче, лишь бы быстрее.
Только один раз они легли прямо в снег, не разводя костер, пожевали остатки печенья, пососали кусочки льда.
— Меньше суток осталось, — сказал Тихонов.
— Успеем?
— Хотя бы к вечеру дойти.
К вечеру подморозило. Мокрые ветки обметало льдом. Тускнело пепельно-розовое закатное небо.
— Ого-го-го! — кричали они в темнеющую тайгу.
Эхо безответно смолкало в распадках и скалах.
И снова они брели на северо-восток, шатаясь от голода и усталости, шлепая по застывающим лужам и увязая в глубоком снегу.
Никогда не думала Зойка, что апрельский снег может быть таким разным — поутру пушистым и легким, а в полдень липким и тяжелым, как глина, или жидким, как кисель; к вечеру рассыпчатым, словно сухой песок, или звонким, словно схваченная морозом земля.
Она ковыляла и старалась думать только о снеге. Но какой бы он ни был, каждый шаг в снегу отзывался нестерпимой болью. И, закрывая глаза, она уже не ощущала, идет ли по мягкому свежаку или жесткому льдистому насту, — ногам теперь было все равно.
Запнувшись, она упала лицом в снег и осталась лежать, наслаждаясь покоем, сладким, как сон. Когда ее поднимали, ей хотелось крикнуть: «Оставьте меня, не трогайте!» Потом, отдышавшись, она испугалась, что разбила о наст лицо, и попросила зеркало. Тихонов достал из ее сумки зеркальце, дыхнул на него и стал протирать рукавом.
А Махоркин сел в снег под лиственницей и сбросил шапку.
— Наденьте шапку, простудитесь, — сказала ему Зойка, тяжело дыша.
— Вот так и Оля мне говорит — надень шапку, простудишься.
— Кто она, Оля?