Они с Махоркиным вытащили Зойку на обрыв и помогли ей взобраться по каменистому склону, пока не упали в снег под кедрами.
С нее сразу сорвали мокрое до нитки пальто и укрыли кожаной курткой Махоркина, а потом засунули в спальный мешок. Тихонов тоже сбросил ватник, с которого текла вода, и в одной мокрой рубахе и ватных штанах вместе с Махоркиным бешено врубился в чащу. Ногтями и перочинным ножом они срывали с берез кольца бересты и ломали сухие сучья. А топорик с железной ручкой остался где-то на дне речушки.
Потом костер полыхал так, что вокруг обугливались ветки кедров. Пламя с ракетным ревом рвалось в фиолетовое звездное небо.
Зойка в спальном мешке разделась, стянула с себя все мокрое и отдала Тихонову. Он развесил ее одежонку у костра и спросил:
— Все сняли? Ладно, не стесняйтесь. Никто вас не увидит. Хуже будет, если простудитесь.
— Нет. Остальное сухое, — она покраснела.
— Как хотите.
В спальном мешке было очень холодно, и, закрывшись с головой, она старалась скорее надышать тепло и растирала опухшие, ледяные ноги. Постепенно мешок нагрелся, но не от ее дыхания, а от костра. Даже немного запахло паленым.
Она откинула брезентовый козырек и высунула голову. Жар костра опалил лицо, но это было даже приятно.
Тихонов в мокрых трусах и кожанке пилота сидел на корточках у огня и сушил сверток с чертежами. На ветке пихты были разложены Зойкины документы — паспорт, служебное удостоверение и комсомольский билет с расплывшимися от воды лиловыми штампиками «Уплачено».
Тихонов разлепил листки ее паспорта, и оттуда выпала любительская фотография.
— С кем это вы здесь? — спросил он Зойку.
— С женихом.
Он помолчал и сунул карточку обратно в паспорт.
— Дайте мне пить, — сказала она.
Он снял с огня и подал ей черную от копоти консервную банку. Обжигая губы, она глотала кипяток и нерешительно поглядывала на Тихонова, чувствуя себя в чем-то виноватой. Он сидел перед ней на корточках, с голыми коленками, посиневший, продрогший. Лицо у него осунулось и потемнело, словно разом выступила усталость всех этих дней и ночей.
— Знаете что, — робко сказала Зойка, — лезьте сюда в мешок. Я уже согрелась.
— Не выдумывайте. Ваша одежда еще не высохла.
— Тогда уместимся вдвоем. — Она улыбнулась бескровными губами. — Мешок большой, а я маленькая. Только что-нибудь надену. Дайте кофточку и чулки, они уже просохли.
Махоркин тоже сказал ему, чтобы он не раздумывал и лез в мешок, иначе простудится.
— Ладно, пусть будет по-вашему, — бессильно пробормотал Тихонов посиневшими от холода губами.
Он снял кожанку и втиснулся в мешок, повернувшись спиной к Зойке. Большой, замерзший, в мокрых трусах и мокрой ковбойке, он старался не прикасаться к ней, но это было невозможно, и она ощущала, как дрожит его холодное, мускулистое тело. Судорога сводила его плечи. Зойка осторожно повернулась к нему и ласково провела пальцами по щетинистому подбородку.
И может быть, от ее тепла Тихонов вытянулся в мешке и затих.
— Ну как ты, согрелся? — шепотом спросил его Махоркин.
Не открывая глаз, он пробормотал:
— Коля… Там мои бумаги, спрячь, как бы не сгорели…
— Спрячу. Ты спи.
И Тихонов уснул. Потом Зойка потрогала его лоб — горячий. Только бы не заболел! Она подняла над его головой ладошку — не капает ли вода с кедра. Прислушалась — он дышал спокойнее. Впервые она была так близко к мужчине, но стыда не испытывала — будто так и должно быть. Повернись он к ней, обними, нисколько бы не испугалась. Она с какой-то верой к нему согревала своим теплом его вздрагивающее во сне сильное и беспомощное тело. Даже перед Махоркиным ей не было стыдно — будто она и Тихонов были совсем одни под мерцающими апрельскими звездами.
А Махоркин нагнулся к ним и спросил:
— Спит? Сильный мужик. Мужик что надо.
Нравилось Махоркину это крепкое словечко — мужик.
Он снял с ветки просохшее Зойкино пальто — заскорузлую тряпку, прожженную у костра до Дыр.
— Пропало пальтишко, — сказал он с огорчением. — Да вы не беспокойтесь, вам выплатят страховку, купите новое.
— Пальто не проблема. У вас, наверное, неприятности будут серьезнее.
— Конечно, — вздохнул он. — Пиши теперь рапорты. В отряде не посмотрят, что живыми выбрались. Подумаешь, геройство — не врезался в лиственницу. В авиации теперь кто герой? Спросите у главбуха. Крутанет арифмометром — и все ясно: у Иванова на каждый километр гривенник экономии, у Петрова — пережог горючего. Иванова — на доску Почета, а Петрова — к пилоту-инспектору на выволочку.