Тихонов сложил ладони и закричал:
— Ого-го-го!
Эхо откликнулось позади, за речкой, в скалах.
— Эге-ге-гей! — закричал пилот.
— Ау-у! — отчаянно крикнула Зойка, приподнявшись на цыпочки.
Из скал ей ответило тоненькое, писклявое эхо и утонуло в глухом шуме речушки.
— Я действительно слышала! — чуть не заплакала Зойка. — Вон в той стороне, за сопкой.
И там вдруг опять громыхнул выстрел.
— Я же говорила! — крикнула Зойка.
— Ого-го-го! — заорал Тихонов, прыгая по снегу на одной ноге и натягивая ватные штаны. — Ого-го! Махоркин, хватай мешок!
Через минуту они уже бежали туда, к сопке, затянутой туманом. И, спотыкаясь, Зойка кричала отчаянным голосом:
— Люди-и-и! Эй, люди-и-и!
В тумане они с разбегу ухнули в низину, в жидкую кашу воды и снега, и только тогда Зойка вспомнила, что не надела свои резиновые боты — они так и остались у костра. В унты хлынула ледяная вода, ноги занемели. Но боль утихла, и бежать стало легче.
В густых зарослях ельника она споткнулась, упала в снег, и Тихонов тут же подхватил ее:
— Зоя, еще немного! Зоя!
Махоркин обогнал их, исчез в тумане и вдруг крикнул оттуда:
— Нашел! Скорей сюда!
Они выбежали из ельника на пустынный косогор.
— Смотрите! — сказал Махоркин, едва переводя дыхание.
Между редкими лиственницами петлял лыжный след. Свежий, еще не подтаявший широкий след охотничьих камысных лыж, подбитых шкурой лося, — на них легко идти и в мороз и в оттепель, и звери не слышат их бесшумного хода.
На снегу вилась и цепочка собачьих лап.
Они стали кричать вслед охотнику, но голоса глохли в моросящем тумане. Было тихо, в ельнике с шорохом пробегали капли и шлепались в зернистый снег, усыпанный зелеными иглами. Тогда они бросились по лыжному следу.
У охотника был верный, опытный глаз — он выбирал для себя самый прямой и легкий путь по весенней тайге.
На камысных лыжах он легко бежал по распадкам и болотистым низинам, где еще был глубокий снег.
Охотник, словно нарочно, выбирал самую трудную дорогу для тех, кто шел за ним пешком.
И, боясь потерять его след, они брели через болота напрямик, по колено в тающем снегу.
А весна обгоняла их и опешила слизнуть даже этот случайный человеческий след — он еще держался в распадках на синеватом твердом снегу, а на открытых местах его быстро смывали ручьи.
Не раз они падали в снег и отдыхали минуту-другую. Охотник же бежал на лыжах без остановок.
Не выдержав, наконец они остановились.
В теплом, влажном тумане над тайгой уже поднимался багровый шар солнца.
— Все! Крышка, ребята! — хрипло сказал инженер. — Теперь уже не успеем, поздно!
Да, теперь его спасло бы только чудо. Но чуда, конечно, не будет. И ровно в полдень тайга загудит от взрыва, и все будет кончено.
Вздрогнут сопки, тугая волна качнет кедры и лиственницы. Осыплется снежная пыль. Метнутся в чаще звери, взлетят к небу птицы.
Эхо пройдет, как первый весенний гром.
И во всех селах, на рудниках и аэродромах, на зимовьях и в райцентрах люди услышат раскатистый гул:
— Вот это рвануло на дороге!
Но его, инженера Тихонова, нет на дороге. Никто не знает, где он и что с ним. И кто-то уже распоряжается за него, подписывает наряды и сводки, вызывает прорабов и бригадиров — жизнь продолжается. Всходит над землей солнце, на просеках ревут тягачи, рельсы опускаются на свежую насыпь, горят костры, падают деревья, звонят телефоны, дымят походные кухни, ползут по гатям самосвалы. И это — сама жизнь, и она сильнее всего на свете.
Жизнь идет, и на добрую сотню километров растянулся муравейник дороги. И кто-то там вместо Тихонова уже отдает приказ — всем покинуть зону взрыва.
Протяжно воют сирены: «Всем — из опасной зоны!»
И жизнь пойдет вперед, если даже они обессилеют, упадут и не встанут с мокрого снега.
— А может быть, еще успеем, ребята? — хрипло сказал Тихонов. — Может быть, еще дойдем?..
След петлял по тайге, пока не вывел их к озеру у подножия сопки. Ослепительно сиял снег, чуть тронутый апрелем.
На берегу под лиственницей стояла приземистая бревенчатая избушка. Едва заметная тропа спускалась на лед, к проруби.
Они остановились, переводя дыхание.
Зимовье издали пялилось на них подслеповатым оконцем. Темные от старости бревна обросли мохом. С крыши свисала бахрома сосулек. Узкий проход вел сквозь сугробы к низкой двери.
Это была темная избушка из полузабытых детских сказок. Но из трубы не вился дымок, под деревом не лаяла собака.
— Эй, кто там есть? — крикнули они издали.
Черная, низкая дверь не отворилась, никто не вышел им навстречу.