— Тише!..
Тр-р-ах! Но это не взрыв — на озере с треском осел весенний лед.
За зеленым оконцем журчал ручей.
И вдруг в дверь с котелком воды ворвался Махоркин — голодный, грязный, худой, с лихорадочными и немного сумасшедшими глазами, неунывающий и возбужденный:
— Эх и погодка мировая, летная, ребята!
Тихонов вскочил с лежанки:
— Тише ты!
Пилот подошел к нему на цыпочках, спросил шепотом:
— Плохо ей?
— Да нет, я о другом, — нетерпеливо ответил Тихонов. — Послушай, Коля, ты чего-нибудь слышал? — Он вытащил из-за пазухи сверток чертежей и нагнулся к оконцу. — Ну что там у них случилось, почему не взорвали? Опять из-за этих бумажек? — Инженер тревожно зашелестел кальками.
И Зойка знала, что уже кончились те бездумные, тихие и по-своему счастливые минуты, когда можно было просто лежать в теплом полумраке зимовья и не двигаться и ни о чем не думать. Эти минуты кончились.
Махоркин нарезал хлеб и сало маленькими кусочками и снял с огня котелок с кипятком.
— Подожди, дай сюда воду, — хмуро сказал инженер, швырнув на стол кальки. Стянув с себя клетчатую ковбойку, он снял майку и, голый по пояс, разорвал ее на полосы. Потом сбросил с Зойкиных ног ватник, плеснул на ладонь воды из котелка и стал отмачивать присохшие лоскутья шелковой косынки.
— Больно? — спросил он.
— Немного больно, — она прикусила губу.
Поднявшись на локте, она увидела синеватую глянцевую кожу своих ног.
— Плохо мое дело, — сказала она.
Тихонов рассердился:
— Лежите и не болтайте!
Она откинулась и закрыла глаза:
— Из вас выйдет первоклассная няня.
— Еще бы — такое дитя на руках, — буркнул он.
Нагрев у печурки кусочек сала, он смазал жиром воспаленную кожу. Ей стало легче, боль утихала. Тихонов обмотал лодыжки самодельными бинтами и прикрыл ноги ватником.
— Спасибо, Тихонов.
— До свадьбы заживет. Скоро у вас свадьба?
Она отвернулась:
— Не знаю.
— Меня хоть пригласите, — сказал он жестковато и стал надевать ковбойку.
Она ничего не ответила.
— Не сердитесь, Зоя, — сказал он мягче.
— Что на вас сердиться, Тихонов, — устало сказала она. — Ведь вы ничего не знаете.
Она замолчала, а он немного растерянно посмотрел на ее запавшие щеки и худенькие девичьи плечи в красной шерстяной кофточке. Хотел что-то сказать, но не решился.
Потом они втроем съели по кусочку сала и черствого хлеба, посыпанного серой солью, и выпили горячей воды без привкуса талого снега. Но и еда не радовала, не снимала заботы — что делать дальше?
Зойка уснула. А когда она проснулась, в зимовье никого не было, печурка догорала, сквозь зеленоватое оконце пробивался солнечный свет.
За дверью у порога негромко разговаривали мужчины.
— По карте тут километров пятнадцать, — сказал пилот. — Вот, у озера, наше зимовье. А вот Ключевой. День ходьбы.
После томительной паузы она услышала голос Тихонова:
— А как же с ней?
Зойка затаила дыхание. Но за дверью было тихо, звенела капель. Потом Махоркин спросил:
— Вообще-то, она как?
— Пока держится.
— Девка стоящая.
— Да, другая бы на ее месте…
Опять они молчали, шелестели бумагами.
— Взорвали бы, и все ясно! — со злостью сказал инженер. — Гадай теперь, что у них там стряслось: взрыв отложили или решили принять наш проект.
— Но все документы у тебя.
— Проект в главных чертах им известен. Дело там несложное, давно бы надо было утвердить. А новые расчеты можно сделать за две недели. Нажать — за неделю. Лучше потерять сейчас неделю и выиграть потом месяца два. Дорога в Ключевой вот как нужна!
Пилот сказал вполголоса:
— Мы за сутки бы добрались, это точно. Правда, силенок уже маловато, я совсем выдохся.
— Мы бы с тобой добрались. А она?.. На троих один кусок хлеба.
И опять за дверью томились, молчали.
А Зойка лежала и смотрела в закопченный потолок зимовья. Наконец, вздохнув, она осторожно опустила на пол забинтованные ноги. Ничего, стоять можно. Можно и ходить, хотя и шатает от голода.
Она подбросила в печурку дров и поставила котелок с водой.
За дверью услышали, что она бродит по избушке, и притихли. Сидели и ждали, когда она управится со своими делами и позовет.
Расчесывая перед зеркальцем волосы, она с любопытством оглядывала зимовье.
Под низким потолком висела старая «летучая мышь» с треснувшим стеклом. Из щели в бревне торчал голубой конвертик бритвенного лезвия «Матадор», на котором был нарисован человек со шпагой. В углу под нарами лежало рваное кавалерийское седло, на окошке — разбитая радиолампа и высохшая заячья шкурка.