Выражение глаз доктора Янга было мягким, рот был грустно сжат.
— В медицине всегда есть надежда, но мозг еще мало исследован. Врачи пытаются бороться с инфекциями на операционном столе; они ищут способ лечения туберкулеза, Который является массовым убийцей, или метод избавления от камней в желчном пузыре или от аппендицита. Эти болезни убивают куда чаще, чем опухоли; они уносят гораздо больше жизней, и мы до сих пор беспомощны перед ними. Нам нужны исследователи… — Он покачал головой.
— Скажите, сэр, — сказал Тео, — приехав в Ист Уимсли, не имели ли вы намерения провести собственные исследования?
— Фактически да, и именно поэтому я решил жить за городом, в относительном уединении. В то время продавалась старая Айви Фарм, и поскольку она была достаточно далеко от города, чтобы быть уединенной (добрых две мили), но находилась довольно близко от дороги, я приобрел ее. У меня там есть маленькая лаборатория и даже мой собственный микроскоп. Моя специализация — диабет, для которого я однажды хотел бы найти метод лечения. А сейчас это известный убийца.
Диабет. Я вспомнила книгу Томаса Уиллиса и главу, посвященную этому заболеванию. Потом я задалась вопросом, читал ли доктор Янг когда-либо труды Уиллиса, которые, конечно, он должен иметь, и считает ли он выводы этого старинного врача точными.
Поскольку Теодор и Колин, изголодавшиеся по разговорам, не крутящимся вокруг текстильных фабрик и внешней политики Британии, вовлекли доктора Янга в спор, я молча наблюдала за ними, в то время как меня занимали собственные мысли. Если бы только я могла увидеться с доктором Янгом на несколько минут наедине и спросить его профессионального мнения о находках Томаса Уиллиса. Тогда я попросила бы его более основательно вникнуть в проблему опухоли, но я не могла свободно говорить при своих кузенах. Конечно, можно было бы обсудить это с ним лично немного позже.
Был подан тяжелый пудинг с солидной порцией взбитых сливок. Я ела в молчании. Тетя Анна, не проронившая ни слова, извинилась, сказав, что должна подняться в комнату к дяде Генри, и я испытала жалость к ней, когда она, усталая и поникшая, покинула комнату. Или, возможно, я испытывала жалость ко всем Пембертонам и к себе тоже.
После этого мы перешли в малую гостиную, поскольку мужчины настояли на том, чтобы остаться со мной и с Мартой, вместо того чтобы, по обыкновению, удалиться для сигар и портвейна. Это отступление от правил было сделано, как я полагала, из-за уникальности этого вечера — объединение семейства в тяжелые времена, поскольку все мы чувствовали страдания дяди Генри. Кроме того, его мучения были в известном смысле нашими, прелюдией к тому, что неизбежно посетит каждого из нас, и я предполагала, что сострадание дяде Генри было состраданием и себе.
Мы расположились среди степенной мебели гостиной, уютно укрывшись от холодной ночи у пылающего камина с бокалами красного вина, в атмосфере танцующего пламени свечей. Я присоединилась к доктору Янгу на диванчике, который был полон расшитых бисером подушек и кружевных салфеток, Колин заявил права на скамеечку перед камином, а Тео опустился в простое кожаное кресло, поставив ноги на скамеечку. Марта автоматически скользнула к фортепиано, изящно расправила складки своей юбки на сиденье, и принялась очаровывать нас легкими пьесами Шопена.
В такой обстановке было легко расслабиться и уйти из мира реальности. Кроме того, за последние несколько месяцев, с похорон моей матери, у меня было мало возможностей отдаться хотя бы нескольким моментам безмятежности и праздных раздумий. Пока Марта играла и локоны ее мерцали в свете свечей, а неизменная ковровая сумка покоилась на коленях, я сидела рядом с доктором Янгом. Восхитительно прошел почти час, все молчали, а моя кузина исполняла бесконечный репертуар фортепианных пьес, легких и нежных. Когда Марта наконец откинулась, чтобы отдохнуть, а мягкий голос доктора Янга похвалил ее талант, я обнаружила, к своему беспокойству и смятению, что все это время смотрела на Колина.
Его профиль, резко очерченный на фоне огня, совсем не был расслабленным. Он сидел с хмурым выражением лица, его светлые брови были сдвинуты, образуя складку. Что бы ни волновало моего кузена, Шопен никак не успокоил его, и, когда музыка смолкла, его беспокойство, казалось, достигло высшей точки.
«Как странно», — подумала я, сравнивая встревоженного Колина и спокойного Теодора. Именно Тео был озабочен и неспособен расслабиться. Но все было иначе. Пока дядя Генри практически лежал на смертном одре, Теодор выглядел очень сдержанным и ни в малейшей степени не обеспокоенным. В то время как Колин, с мрачным лицом, освещенным пламенем, казалось, находился на грани взрыва.