Сейчас взгляд его был другим: он ускользал. Не был ни презрительным, ни рассеянным. Скорее блуждающим.
Эрик покончил с мороженым и поднялся из-за стола. Сказал Пауле, что завтра ему предстоит играть с неким Анри и по этой причине нужно пораньше лечь спать.
Паула спросила — наверняка чтобы выиграть время:
— Ты последний год в юниорах?
Он кивнул. Было видно, что мысли его далеко. Зато мои заработали в нужном направлении: при этом кивке мой личный Эркюль Пуаро [3]выскочил из своей теплой постельки и поинтересовался:
— Сколько же вам лет?
Секунд шесть мы смотрели друг другу в лицо в полутьме коридора. Квадратные челюсти и властное лицо Эрика по-прежнему отталкивали меня, но в его глазах я разглядела некую беспомощность, за которую мне захотелось ухватиться, чтобы заглянуть ему в душу.
— Семнадцать лет…
Пока он выговаривал «семнадцать», все шло нормально, но на слове «лет» голос его стал глуше, секунды словно налились тяжестью, а в этот момент открылась входная дверь и какая-то девочка — та самая, которую я видела с Эриком на улице на следующий день после нашего приезда, — устремилась к Пауле с криком:
— Мама, мама!
Я поняла, что это Эльза. Она раскраснелась, разлохматилась.
Вслед за ней в открытую дверь робко протиснулся здоровый парень в блейзере. В коридоре стало тесно, и все дружно перешли в столовую. Эльза взяла мать за руку, Эрик о чем-то тихо заговорил со здоровяком в блейзере, а тот, утирая лоб платком, все твердил:
— Старик, знал бы ты…
Я чувствовала себя лишней. Хотела уйти по-английски, но это было бы не слишком учтиво по отношению к Пауле и, кроме того, могло привести кое к чему похуже: Паула вышла бы вслед за мной в сад, стала умолять остаться, и другие наблюдали бы за нами через окно.
Эльза объявила матери, что хочет выйти замуж за верзилу в блейзере, потому как безумно любит его.
Впервые она увидела его после обеда, тут же поняла, что это мужчина ее жизни, а значит, так и должно быть.
В это время тот, о ком шла речь, обернулся ко мне, взял мою руку и, слегка приложившись к ней губами, представился.
— Анри Леблан. С кем имею честь?
Но не успел он закончить, как Эльза бросилась к нам, с недовольным выражением на лице растащила нас, смерила меня взглядом и с ледяной улыбкой в мой адрес проворчала:
— Начинается!
— Но Эльза… — запротестовал Анри.
— Одиль, — представила меня Паула Анри.
Анри боязливо и покорно кивнул. Паула с очень ласковой материнской иронией в голосе сказала, что рассмотрит вопрос о женитьбе со всей возможной срочностью. Успокоенная Эльза потерлась щекой о плечо Анри, а тот, страшно сконфуженный, надул щеки и засвистел какой-то мотивчик, затем спохватился, начал фразу, но так и не закончил ее, как и все предыдущие. Эльза перебила его и заговорила сама с какой-то пугающей поспешностью, словно это были последние слова, которые ей позволено произнести на этом свете. Тараторила она без умолку, уследить за смыслом ее слов было трудно; к тому же я сосредоточила все внимание на Эрике. Иногда у него вырывался смешок — смешок взрослого парня, — в котором тем не менее сквозила некая горечь.
Закончив свой сбивчивый и, судя по тому немногому, что я поняла, нелепый рассказ, Эльза пригласила нас отметить событие шампанским в ночном клубе Довиля. У меня все нарастало ощущение, что я лишняя в этой буржуазной семье, и я уже собиралась откланяться, как говорят в такой среде, когда Паула подтолкнула нас всех к выходу.
— Поезжайте вчетвером. Я хочу спать.
Эльза повисла у нее на руке.
— Но ты согласна на свадьбу?
— Там посмотрим, дорогая.
Видимо, Паула не придавала значения намерениям дочери или мало в них верила; я-то знала, во всяком случае, что на уме у нее другое.
Эрик повторил, что ему необходимо рано лечь из-за предстоящей завтра игры.
— Но раз уж ты играешь со мной… — возразил Анри.
— И что?
— Слушай, тебе еще объяснять надо?
— Впрочем, — сказала Паула, — если Эрик с вами не едет, я не разрешаю и Эльзе.
— Не можешь же ты так поступить со мной! — накинулась Эльза на Эрика.
— Да, действительно, — вздохнул тот.
Тут я сочла удобным отклонить предложение, которое, в сущности, не имело ко мне отношения. Но Эльза заявила, что вчетвером развлекаться гораздо лучше, чем втроем, а дальше все произошло очень быстро: ночь, белая машина, катящая по узким темным улицам, певучий голосок Эльзы, вновь и вновь рассказывающей нам о самом прекрасном дне своей жизни, о ресторане, в котором они обедали с ее «будущим супругом», Анри, бросающий взгляд в зеркало заднего вида и украдкой сообщающий Эрику:
— Знаешь, бордо было весьма посредственное… — и далее с миной человека, недовольного собой: — Надо было вернуть бутылку.
— Почему ж ты не сделал этого? — спросил Эрик.
— Хотел наказать себя.
— За что? — поинтересовалась Эльза.
— За то, что уступил тебе.
— Я неотразима! — не терпящим возражений тоном изрекла Эльза.
— Да нет, просто я не умею сопротивляться.
Слушая этот диалог сумасшедших, я задавала себе уйму вопросов, но быстро сообразила, что, если и дальше продолжать в том же духе, можно испортить себе весь вечер.
Я откинулась на спинку сиденья, вытянула ноги, попросила Анри включить радио, а когда он исполнил просьбу, велела немного опустить стекло, скрестила руки на животе и закрыла глаза.
Мы долго колесили вокруг Довиля: было рано, ночные клубы еще не открылись. Мало-помалу между нами установилось молчание, но это было отнюдь не неприятно, даже напротив. Шум мотора, ветер, ласково треплющий волосы, непривычное и загадочное присутствие Эрика, белые огоньки, вспыхивающие на море, музыка, льющаяся из радиоприемника, создали атмосферу, в которой я ощущала себя иначе, чем до сих пор. Вместе с этими тремя незнакомцами я перенеслась в иную жизнь, на полном ходу пересекающую ночь, и мне было в ней хорошо.
В ночном клубе я все время танцевала — с Эльзой, с кем попало, кроме Эрика, — тот как сел играть в электронный бильярд, так уже и не вставал, только потягивал апельсиновый сок.
К половине первого ночи, когда Эльза и Анри без устали обнимались, сидя на банкетке, я опустошила бокал водки, запивая его апельсиновым соком, шатаясь, добрела до игроков и, опершись о того, с которым играл Эрик, спросила:
— Почему вы не танцуете?
— Колено болит.
— Это не мешает вам играть в теннис?
— Допустим, я не люблю танцевать.
— Почему?
— Так просто. А почему вы обрезали волосы?
Я ответила первое, что пришло в голову, но, когда я пьяна, у меня появляется чувство юмора:
— Чтобы обезобразить себя.
Мелькнула мысль: это первый вопрос, заданный мне Эриком с начала каникул.
— Ну что, удалось мне это?
— Нет, не удалось.
А это уже был первый комплимент. Конечно, мне стало приятно, но ненадолго. Я вновь спросила:
— Почему вы солгали Франсуазе?
— Извините?
— Почему вы сказали ей, что вам пятнадцать с половиной?
Он спокойно ответил:
— Никогда не говорил ей ничего подобного. Она, должно быть, ослышалась.
— Она вам нравится? — продолжала я.
После недолгого раздумья и с неподдельным удивлением он спросил:
— Кто? Франсуаза? Она милая. Хочется ей помочь.
— Никакая она не милая.
— Вы плохо ее знаете.
— Из желания помочь ей вы пытаетесь поссорить ее с Мишелем?
— Не понимаю.
Он как будто и вправду не понимал. Пожал плечами, выиграл две партии и предложил мне сыграть с ним.
Я отказалась. Тогда он встал, передал игру двум девицам, торчавшим рядом.
— Одному неинтересно, — заключил он; затем, посерьезнев, добавил: — Я не понял вашего последнего вопроса. В любом случае, мне кажется, у вас довольно-таки превратное представление обо мне…
Тут я чуть не провалилась сквозь землю, во всем виня водку, будь она неладна. Веду себя как последняя дура в мире. А ведь мне следовало бы знать, что Франсуаза только и делает, что набивает себе цену, воображая себя покорительницей сердец всех мужчин, которые случайно улыбнулись ей на улице. Теперь все ясно: Эрик сказал ей несколько любезностей перед тем, как подняться к себе, а она вообразила бог весть что. Я же была несправедлива к нему и — что еще хуже — вела себя как склочница и пьянчужка!