Я никогда не ела настоящей клубники, никогда. Я сказала:
— Надо напасть на него, чтобы он ее отдал.
А она сказала:
— Теперь, когда он ее съел, это трудно.
И это была правда. Тогда мы расстались. Сюзетта, это самая большая врушка, которую когда-нибудь видел свет, такая врушка, что никто не может ей поверить, даже если в самый полдень она утверждает, что это полдень, но у нее такие ручки, маленькие, очень белые и очень проворные, и потом, у нее есть велосипед и сад, полный грядок с клубникой.
Как только я осталась одна на дороге, ведущей вдоль изгородей, я заспешила, потому что и правда я долго провозилась со всеми этими историями. Я припустилась к дому и бежала, и бежала. К счастью, у меня была сестра, чтобы присмотреть за коровами. Я прибежала как раз в тот момент, когда моя мать собиралась идти в хлев, чтобы помочь моему отцу доить коров. Мой отец ненавидит доить коров один. Он говорит:
— Лучше бы я рожал каждый день.
А мать ему отвечает:
— Ты даже не знаешь, что говоришь.
Едва явившись, я поняла, что в этот вечер будет не до шуток. Лицо у моей матери было замкнутое и серое, как всегда, когда она злилась. Подойдя ко мне и глядя прямо в глаза, она сказала:
— Считаешь, ты пришла вовремя?
А я, я сказала очень быстро:
— Это из-за Сюзетты и ее клубники. Она спрятала ее в траве, и мы ее искали долго-долго. Я хотела сделать торт.
Моя мать уставилась на меня, как если бы я наговорила ей грубостей, а потом закричала:
— Торт? Торт! Так вот тебе торт, чтобы знала. — И она залепила мне пощечину, и тут же кровь бросилась мне в голову, и я почувствовала себя опухшей и красной. Потом она закричала еще пронзительней:
— Ты думаешь, мало мы отдали сил, чтобы ты получила свой аттестат? Уже два года ты могла бы работать по дому или зарабатывать себе на жизнь у других. К четырнадцати годам я уже давно работала. И это все, чтобы такая лентяйка получила аттестат. Вдобавок, если так пойдет, то дура, вроде тебя, даже не получит его.
— Конечно, — крикнула я, потому что с меня было достаточно. — Учительница сказала, что мне будет трудно его получить.
Моя мать выпрямилась с видом оскорбленной добродетели, она вдруг показалась мне очень большой, и я испугалась.
— Что, — закричала она, — что она еще сказала, эта твоя учительница?
— Что я его не получу, — сказала я, — и все из-за задач.
Моя мать схватила ведро, цедило, меня за руку и бросилась вон, волоча меня за собой, и побежала в хлев с таким шумом, что мой отец, преспокойно доивший корову, резко выпрямился.
— Ты что, — спросил он, — сходишь с ума или как?
— С ума, — сказала моя мать, — схожу с ума? Ты знаешь, что наговорила учительница твоей дочери?
— Нет, — сказал он. — Я не знаю.
— Она заявила, что сильно удивится, если девочка получит аттестат!
— Ах, вон оно что, — сказал мой отец.
— И это все, что ты можешь сказать, после того как мы лишних два года продержали ее в школе?
— Что же ты хочешь, — сказал мой отец, — если у нее не хватает способностей, тут ничем не поможешь.
— А почему бы это у нее не хватало способностей? — крикнула моя мать, которая сделалась совсем красной. — Она умеет читать, писать и считать, это что, пустяки? А кто тут у нас ведет счеты, кто пишет письма на рождество и на пасху, как не она? Так почему же ей могут отказать в аттестате? Что им нужно, этим людям?
Я пустилась в рев, мне еще после пощечины хотелось расплакаться, я всегда плачу, когда моя мать кричит, я этого не переношу. Они смотрели на меня оба, мой отец и моя мать, а я рассказывала:
— Чтобы получить аттестат, нужно уметь решать задачи, а я… у меня не получается, и все из-за ванны.
— Ванны? — спросил мой отец.
— Ванны моей учительницы, — объяснила я. — У нее ванна вся в дырах, вот она и задает нам задачи: надо ответить, сколько времени понадобится, чтобы ее заполнить водой и вымыться. Ну как я могу это знать, а?
— Ты видишь, — сказала моя мать.
— Да, правда, — сказал мой отец и задумался. — Все, что ты можешь сказать ей наверняка, своей учительнице, это: чтобы наполнить дырявую ванну водой, нужно очень много времени, а иногда это и просто невозможно. Вспомни, как у нас прохудилось корыто для скотины. Невозможно было удержать воду. Что ты хочешь, это же так. Когда вещи старые, они старые.
— Да, — сказала я, заплакав еще сильнее. — Но она, она все-таки хочет мыться, и вот ей обязательно надо сказать, через сколько времени она сможет в нее сесть.
— Это одержимая, — сказала моя мать. — Я всегда думала так.
— Вдобавок, — сказал мой отец, — она может устроить наводнение. В конце концов, если ей обязательно надо вымыться, могла бы сходить на ручей, как это делаем мы. Там чистая и прохладная проточная вода, ты ей скажи, что после хорошего мытья в ручье чувствуешь себя свежим и как будто новым.
— Нет, — сказала я, потому что не могла себе представить мою учительницу голую в ручье. — Она хочет теплую воду в своей старой ванне, иначе я не получу аттестат.
— Надо что-то сделать, — сказала моя мать.
— Я вижу только один выход, — сказал мой отец. — Я починю ей ванну, и тогда она перестанет задавать задачи детям.
— И правда, — сказала моя мать, просияв. — Ты же точишь ее ножи, почему бы тебе не починить ей ванну?
— Да, — сказал мой отец. — Только это не одно и то же. Надо бы знать, из чего сделана эта ванна, и как велики дыры, надо ли наложить заплаты или только чуть припаять. Ты же понимаешь, ванна это не кастрюля.
— Конечно, — ответила моя мать. — Но уже одно то, что ее спросят об этом, ее успокоит.
Тогда я заплакала еще сильней.
— Это ничего не изменит, — сказала я, — потому что дело не только в ванне, есть еще поезда.
— Какие поезда? — сказал мой отец, начиная нервничать. — Здесь поезд не ходит.
— Нет, — сказала я. — Но она, она ездит в поездах, и они то гоняются друг за другом, то встречаются, это ужасная история, а кроме того, она хочет, чтобы ей объяснили, какой поезд придет первым, где они встретятся и в котором часу, словом, все, а я, я никогда даже не видела поезда.
— Я тоже, — сказала моя мать.
— Я тоже, — сказал мой отец. — Но если на таких скоростях обгонять друг друга или мчаться наперерез, то уж точно произойдет авария. Ты можешь это ей сказать, своей учительнице, и пусть она будет поосторожней. Лучше бы она купила себе велосипед, как все люди;
— Но у нее такие каникулы, — желчно заметила моя мать, — что она может путешествовать и ездить в поезде.
— Она делает то, что ей нравится, — сказал мой отец, снова присев под коровой и зажав между колен ведро для молока, чтобы спокойно доить дальше. — Но с этими сумасшедшими поездами можно плохо кончить. Она должна бы купить велосипед. С ним ясно, когда уезжаешь и куда прибудешь.
— Да, — сказала я. — Но аттестат это завтра. Значит, слишком поздно, чтобы чинить ванну и покупать велосипед.
— Надо придумать что-то другое, — с решительным видом сказала моя мать.
Она пошла доить коров, и сделалось тихо.
— Аттестат это завтра, — повторила я.
— Замолчи, — сказала моя мать. — Слышали, что завтра. Покорми поросенка.
Я пошла, сейчас было не время перечить. Я подумала, что это до смешного грустно — накануне такого важного экзамена заниматься поросенком, но и оставить его голодным тоже было нельзя, бедный поросенок, это же не его вина, и потом, моя мать наверняка что-нибудь придумает, чтобы я получила аттестат, я ее знаю, мою мать, когда прижмет, она может разнести все. Так что я занялась поросенком, ни о чем больше не думая. Я принесла прошлогодней вареной картошки, сморщенной и проросшей, высыпала ее в кастрюлю с кукурузной мукой и, залив теплой водой, все это тщательно размяла и перемешала, чтобы поросенок не подавился. Он был очень доволен, поросенок Арсен. У нас всех поросят зовут Арсенами из-за мэра, потому что он тоже очень жирный, и это меня смешит. Едва заслышав мои шаги, Арсен принялся хрюкать и стучать головой о задвижку кормушки. Такой нетерпеливый.