В самые темные часы ночи, когда Электра спала, а Орест лежал без сна на отцовском ложе во дворце Микен, он, бывало, закрывал лицо руками и звал: «Мама, мама, мама!»
Отца своего он не звал ни разу. Оресту было всего пять, когда Агамемнон оставил его, чтобы вернуть жену брата домой из Трои. А по стенам дворца шастали фурии, радуясь такому веселью. Им не по вкусу ни банальное потрошение жертвы, ни примитивные наказания в духе лишенных воображения богов. Ничто не радует их так, как молящий о смерти безумец, к которому смерть не торопится.
– Несколько лун назад он начал меняться. Сначала я решила, что все дело в его меланхолии. Но что за меланхолия заставляет человека бормотать и плакать на разные голоса в присутствии собственных друзей? Что за меланхолия заставляет глаза вылезать из глазниц, сердце – выпрыгивать из груди, пот – течь ручьями по телу, конечности – сотрясаться в жутких конвульсиях и желчь – литься изо рта? Я поздно поняла, что это. Слишком поздно. Лишь когда обнаружила одну из своих служанок лежащей на полу в подобном состоянии. Тогда до меня дошло. Этот недуг не был божественной карой.
Ей требуется некоторое время, чтобы выговорить само слово, но то будто уже витает в воздухе, и ей проще решиться сейчас. Так что тихим голоском испуганного ребенка она шепчет:
– Яд.
Пенелопа кивает; все это кажется ей весьма логичным.
– Служанка выжила?
– Да. И я допросила ее. Потребовала вспомнить каждый ее шаг, заподозрила ее саму и отослала прочь от брата. Она призналась, что допила оставленное им вино, и умоляла меня о прощении, клялась, что готова принять любое наказание, – но к тому моменту, само собой, от того вина не осталось и следа. А затем слег и Пилад – на день, может, на два – с теми же признаками, хоть и не такими явными. Пилад… не безгрешен… он не… но я правда верю, что он предан моему брату. Затем прибыл гонец из Спарты с вестью, что мой дядя на пути к нам. Менелай прослышал о поразившей брата хвори и спешил на помощь.
– Как он заботлив.
– Он не мог увидеть Ореста в таком состоянии. Не мог. Он бы созвал всех царей Греции, предъявил права на трон Микен в память о брате, заговорил о битвах, славе, Трое и о том, что не может какой-то… безумный убийца собственной матери стоять над всеми царями Греции. Он созвал бы совет мужей, и кто там высказался бы за Ореста?
Никто, конечно. Может быть, Нестор и вставил бы доброе слово, чувствуя небольшую неловкость от того, как все это обставили, но Левкас всегда питал слабость к узурпаторам, а Диомед поддержал бы своего названого брата, несмотря на кровь, святотатство или другое. Электру оставили бы подглядывать под дверями, лишив права присутствия и голоса, пока ее брат нес бы бред безумца на виду у всех. Так пал бы род Агамемнона.
– Интересно, как Менелай умудрился узнать о недуге твоего брата, сидя у себя в Спарте? – задумчиво выдала Пенелопа, когда они развернулись, двинувшись назад к ферме.
– У него глаза повсюду. Он утверждает, что всегда будет верен сыну своего брата, но на деле за глаза зовет его «мальчишкой». Как будто «мальчишка» смог бы убить царицу-предательницу и ее любовника! Как будто «мальчишка» смог бы преследовать ее по морям, как будто «мальчишка» смог бы… – Она на мгновение содрогнулась, как утка, стряхивающая воду, сжав руки в кулаки и подняв глаза вверх. – Я поняла, что нам нужно уехать до того, как прибудет наш дядюшка. Само собой, мы не могли ускользнуть тайком: это выглядело бы так, что нам есть что скрывать. Я велела человеку по имени Ясон тайно и как можно быстрее собрать солдат, глашатаев и товары для торговли и жертвоприношений, а потом мы отбыли. Сначала – в Эгий, попутно принеся дары Афине и Артемиде, затем – морем в Халкиду с подношениями Зевсу.