Пашка в течение всего процесса с напряжённым выражением лица суетливо крутился вокруг нас, готовый в любую секунду прийти на помощь. Всё это время нам было не до него, я лишь жестами, короткими фразами и мимикой отдавал ему указания — чего сделать и что принести. Пашка только метался вихрем, бегая то за тем, то за другим, а потом стоял не дыша и наблюдал за моими манипуляциями с ребёнком. Урод же всё это время так и валялся трупом на диване, ни разу не шелохнувшись, а мы не обращали на него никакого внимания, словно он был пустое место. Да и не до него нам было.
Я осторожно протёр влажными салфетками личико, крохотное тельце; обернул, как смог, в половину простыни; положил рядом с Настей и без сил опустился на пол возле кровати, запрокинув устало голову и прикрыв глаза. Пашка пристроился рядом. На мне не было ни одной сухой нитки. С мокрых волос за ворот футболки сбежала уже остывшая, прохладная капля. Я невольно вздрогнул и поднялся: нужно было позаботиться о Насте и малышке.
Мы с Пашкой перенесли их временно на диван. Оказалось, что он раскладывается, так что постель получилась вполне уютной. Надо было видеть Пашкино выражение лица, когда он нёс девочку. Одно слово — милота! И ещё страх. Как будто он шёл не по ровному полу, а по тонкому канату. Смесь этих двух эмоций на Пашкином лице я не забуду никогда!
Перед этим я помог Насте обтереться. Правда, она вяло пыталась сопротивляться, но я не позволил ей спорить. Посадил на край кровати и всё сделал сам, потом помог надеть свежую рубашку длиной до самых пят и отнёс на приготовленную Пашкой постель. Мы напоили Настю отваром, и они с дочкой уснули.
С кровати всё собрали в один большой узел и вынесли в ванную. Надо было подумать, как накормить девочку. Настя говорила, что они младенцев кормят молоком с кровью, но в каких пропорциях нужно смешивать, чего должно быть больше — мы не знали. Кровь была. Настя выпила только половину кружки, а остальное накрыла плёнкой и убрала в кладовую, в холодный отсек — к продуктам.
Решили, что потом спросим у Насти, когда проснётся, а пока что ополоснулись до пояса, поливая из ковшика друг друга, и, зайдя в комнату, растерянно оглянулись: деваться совершенно было некуда. Мы взяли кое-что из продуктов для перекуса и спустились вниз, в нашу клетку, только дверь закрывать не стали. Очутиться снова в своей «темнице» было неприятно. Перед глазами сразу всплыли картинки нашего заточения, и это было тяжело. Хотелось немедленно уйти отсюда. Но куда? В кладовую? В одной комнате дрых Урод, в другой отдыхали Настя с дочкой. Оставалось только это место — наша клетка.
Через какое-то время услышали, как заплакала девочка. Настя уже проснулась. Оказалось, она тоже не знала, как приготовить для девочки смесь. Малышка продолжала тоненько плакать, и я решил сделать ещё одну попытку разбудить Урода. На этот раз попытка удалась — он проснулся. Увидев меня, сразу поднялся. Разговаривать я с ним не собирался, а молча указал кивком на выход. Урод вполне твёрдо держался на ногах, и если бы я не видел его утром полуживого, то не поверил бы такому скорому выздоровлению.
Урод сразу вышел из комнаты, а я остановился в проёме двери, опёршись на косяк. Пашка тут же подскочил ко мне и встал рядом.
Сказать, что Урод был удивлён — не сказать ничего. Он был просто ошеломлён! Это было то ещё зрелище! Он подошёл к дивану и несколько минут стоял молча, глядя на Настю с ребёнком. Мы видели его со спины, поэтому не знаю, какое выражение лица у него было, могу только догадываться, но, думаю, на это стоило посмотреть!
Потом он осторожно присел с краю и протянул было руку к малышке, но остановился и замер. Настя сама взяла его руку и прижала к лицу. Наконец он отмер. Они хором заговорили на непонятном нам птичьем языке, перебивая друг друга. Настя то плакала, то начинала тихо смеяться сквозь слёзы, он их вытирал и гладил Настю по голове, что-то опять лопотал и не отрываясь смотрел на девочку. Настя ему тоже отвечала. Наверное, рассказывала, как мы с ней рожали, потому что она то и дело поглядывала на меня. И Урод тоже оглянулся и посмотрел, и в его взгляде было удивление, а ещё… благодарность?
Мы же с Пашкой чувствовали себя лишними на этом их семейном празднике, как будто подглядывали в замочную скважину. И я ещё более остро ощутил, как хочу поскорей очутиться дома. Пашка посмотрел на меня, и я понял, что мы думаем об одном и том же.
Урод сам сделал смесь, перелил в детскую бутылочку и, подержав в кружке с горячей водой и обернув полотенцем, подал Насте, а потом подошёл к нам.
— Спасибо вам, ребятки, спасибо за Настю и за внучку. Они мне больше, чем родные. Знаю, что виноват перед вами, но вы всё равно не простите, поэтому прощения просить не буду. Вы всё про нас знаете, может, когда станете постарше, сможете меня понять.
— Это вряд ли, — хмуро усмехнулся я и грубовато продолжил: — никогда не понимал насильников. Думаю, теперь вы справитесь и без нас. Пошли — выведешь нас отсюда, нам пора возвращаться.
Он что-то хотел сказать, но не успел: нас окликнула Настя. Она уже сидела, привалившись спиной на подушку, и кормила дочку из бутылочки.
— Тимур, Паша! — позвала она, — Присядьте рядом, пожалуйста!
Мы придвинули стулья и сели.
— Мальчики! Я… я вам так благодарна!
Вдруг лицо её исказилось, и она расплакалась, всхлипывая, как обиженный ребёнок. Мы какое-то время стояли и молча смотрели на неё в растерянности. Она же изо всех сил старалась сдерживаться, но рыдания прорывались наружу и слёзы бежали сплошным потоком. Должно быть, этот нескончаемый поток прорвал плотину напряжения, порождённого непрекращающимся страхом за себя и за ребёнка, в котором пребывала последнее время Настя. Да и рождение дочери, сам процесс, были для неё огромным испытанием.
Наконец она немного успокоилась, хотя слёзы всё ещё продолжали бежать. Она вытирала их кулачком свободной руки и судорожно вздыхала, стараясь подавить всхлипы.
— Правда, мальчики, вы не просто помогли, вы спасли нашу жизнь — мою и дочки. Я никогда этого не забуду! По… пожалуйста, не держите на нас зла… п-простите нас!
Она говорила сбивчиво, сквозь всхлипы, а потом дотронулась до моей руки мокрыми пальцами.
— Тимур, спасибо тебе за… роды.
Она слегка улыбнулась и опять громко всхлипнула.
— Настя, — я протянул руку и погладил её по плечу, — перестань плакать… успокойся, а то голова разболится и дочку разбудишь.
Потом сжал тонкие подрагивающие пальцы в ладони и посмотрел на Настю. Она до того затёрла глаза, пытаясь остановить слёзы, что веки припухли и стали красными.
— Не хочу тебе врать, что мы вас простили, это пока невозможно. Тем более, что мы ещё здесь. Но думаю, со временем всё само уляжется. И не хочу запомнить тебя плачущей. Ты родила замечательную дочку и… — я с улыбкой посмотрел на спящую малышку, — ужасную обжору. Такая маленькая, а выпила почти всю бутылочку.
Девочка тем временем опять спала, сложив розовые губки треугольником и слегка ими пожёвывая. Настя уже успокоилась, только изредка всхлипывала и счастливо, по-особому нежно разглядывала личико дочки. Я подумал, что так, наверное, могут смотреть только матери на своих детей. Скосил глаза на Пашку: он замер, глядя то на Настю, то на девочку, и, кажется, не дышал.
— Я уже ей имя придумала… Патима. Правда, красивое? — посмотрела она на нас с улыбкой.
— Д-да. Кажется, у нас такие имена дают девочкам на Востоке.
— Может быть. Я взяла начало ваших с Пашей имён, вот и получилось — Па-тима… Паша и Тимур.