— Щас бы того отвара выпить… Помнишь, что Урод нам приносил? Вмиг бы выздоровел.
У меня в голове «дзинькнуло»:
«Кристалл!»
— Паш, где твой кристаллик?
— А чё? В рюкзаке лежит. Зачем он тебе, посмотреть хочешь?
— Где рюкзак? — я вскочил.
— Вон лежит! — он показал кивком на угол у окна. — Да чё случилось-то?
Я подал ему навороченный, со множеством карманов и карманчиков на молниях, чёрно-жёлтый рюкзак — мой подарок на шестнадцатилетие.
— Доставай!
Пашка не торопясь открыл молнию на боковом кармашке и достал чёрный футлярчик.
— Ну, и чё дальше?
Открыл и вытащил овальной формы, с торчащими прозрачными бугорками, наполовину красный, наполовину бурый камешек.
— Сожми. Помнишь, Настя писала: если заболеешь — подержать кристалл в руке!
Пашка сжал кристаллик, не отрывая от меня напряжённого взгляда. Затем посмотрел на свой кулак, и его глаза, да и мои тоже, полезли вверх от удивления. Мы затаили дыхание. Сквозь сомкнутые пальцы вдруг начал просачиваться красноватый свет, который постепенно стал продвигаться вверх по руке, плечу, охватил Пашкину замотанную шарфом шею и, прокрутившись спиралью вокруг головы, погас. Мы замерли, заворожённые этим необыкновенным зрелищем, и всё ещё продолжали сидеть в одном положении, обалдело глядя друг на друга. Пашка отмер первым. Покрутил в руке красно-бурый камешек, зачем-то посмотрел сквозь него на свет, прикрыв один глаз, и убрал в коробочку, сунув ту под подушку.
— Нифигасе! Вот это фокус! Он меня лечил, что ли? — посмотрел на меня Пашка округлившимися глазами.
Я заметил, что он больше не сипит.
— Ну и как, помогло? Что чувствуешь?
Пашка размотал шарф, обеими руками ощупал горло, покрутил ещё красным носом.
— Ничего не чувствую, как будто и не простывал. И горло, и голова болеть перестали. Ии… — он несколько раз коротко втянул и выдохнул воздух, расширив ноздри, — и нос дышит!
Затем вдруг озорно взвизгнул, откинул одеяло, с быстротой молнии вскочил во весь рост и, подпрыгивая, отчего бедный диван заухал и жалобно заскрипел пружинами, стал дурачиться и выкрикивать речитативом в такт прыжкам:
— Ии-ий-ех! Ни-че-го не-бо-лит! Настя — лучший Айбо-лит! — и неожиданно прыгнул на меня, повалив на пол.
Мы катались по полу, щекоча и щипая друг друга, визжа и отбрыкиваясь, пока не выдохлись. Потом, хихикая, упали рядом, отдыхая и восстанавливая зашкаливающее сердцебиение.
Отдышавшись, Пашка повернулся на бок и взглянул на меня из-под нависшей на глаза чёлки.
— Тём, а я не жалею, что мы в Безвременье были. Нет, Урод, конечно, тот ещё гад! И страшно было… это да. Но про всё остальное — про нас с тобой, Настю, Патимку, — он хмыкнул, — Патима, блин! — об этом я не жалею. А ты?
— Наверное, тоже, — я перевернулся на живот и подпёр голову согнутой в локте рукой, — Но говорить про это не хочется. Не отошёл ещё от всего. Сразу Урода вспоминаю, и такая злость накатывает — убил бы. Может, он и хороший для Насти, но с нами обращался, как со зверушками подопытными. Такое не забудешь. Сволочь он!
Пашка внимательно смотрел на меня и молчал. Потом тоже перевернулся на живот и уткнулся подбородком в сомкнутые руки.
— Если б я там один оказался — без тебя — я бы, наверное, не выжил. Да чё там! Точно бы не выжил! — и, замолчав на мгновенье, добавил почти шёпотом: — Спасибо, Тём, что со мной возился…
Я притянул его к себе за шею и взлохматил отросшие за лето, выгоревшие на солнце вихры. Пашка замер, а потом дёрнулся в сторону, отодвинувшись и безуспешно пытаясь пригладить непослушные пряди. Я с улыбкой смотрел на его манипуляции, и внутри поднималась какая-то непонятная нежность к моему заморышу: вдруг захотелось обнять и крепко прижать к себе. Но ничего такого я, конечно, делать не стал и предельно спокойным обыденным голосом, стараясь ничем себя не выдать, возразил:
— Паш! Мы бы поодиночке оба не выжили. Тоже мне, нашёл супергероя! Я, если хочешь знать, боялся не меньше тебя. А может, даже и больше, просто вида этому гаду не показывал. Ладно, пошли чаю, что ли, попьём. Там бабуля печенье передала одному тяжко больному субъекту, — уже с ехидцей закончил этот непростой для нас разговор, стараясь сдержать и не показать накатившее волнение.
И это странное чувство, которое так внезапно меня охватило и сразу всколыхнуло воспоминание о той ночи в клетке… Я был в замешательстве, и вдруг осознал, что хотел бы это повторить. Меня мгновенно пронзило током, внизу всё сжалось и сладко заныло под ложечкой. Я вдруг с ужасом понял, что возбудился только от одной мысли, так ярко высветившей всё, что тогда между нами произошло, и моё тело «вспомнило» все те ощущения. Я с быстротой молнии рванул в сенки, сказав на ходу, что забыл затворить дверь и её, наверное, ветром открыло настежь. Несколько минут стоял в проёме на пронизывающем ветру, подставляя лицо под холодные дождевые струи, вдыхая сырой промозглый воздух и успокаивая зашкаливающее сердцебиение.
Потом мы пили чай с печеньем и булочками, которые испекла для Пашки баба Липа. И всё равно нет-нет, да опять возвращались к Безвременью. Только про Урода больше не вспоминали. И ту ночь тоже обходили в разговоре. Хотя, если честно, я ждал, что Пашка о чём-нибудь таком меня спросит. Но он не спросил. Спать легли на том же диване, только постель перестелили: после Пашки она была ещё влажной.
Лежали каждый на своей половине и молчали. Пашка уже не подкатывался ко мне под бок, как раньше — в нашей клетке. И тогда я, сам не знаю почему, пролез к нему рукой под одеялом, перехватил поперёк и притянул к себе, уложив головой на плечо. Меня опять охватило волнение, а Пашка прижался ко мне всем телом, обнял, и мы… мы опять начали целоваться. Сначала просто лежали, сдерживая дыхание, а потом как плотину прорвало — оба, не сговариваясь, потянулись друг к другу губами. И опять всё повторилось. Только в этот раз мы, не помню как и когда, сорвали друг с друга мешавшую одежду, а дальше я уже ни о чём не думал, и сил больше не было сдерживаться.
Пашкина жарко-влажная кожа, его молочный запах, его тёплые, мягкие губы, его дыхание в мой рот — я больше ни о чём не думал. Вдруг опять пришло осознание, как сильно хотел этого, как ужасно по нему соскучился и желал только одного — чтобы это не заканчивалось. Пашка опять постанывал, прильнув к моей щеке горячими губами, а я снова и снова ловил его губы и не мог оторваться. И мы ласкали друг друга, сначала медленно, а потом всё ускоряя и ускоряя движения, пока оба не кончили. А потом ещё долго лежали, прижавшись вплотную, выравнивая дыхание и бешено колотящееся сердце.
Наверное, это было сумасшествие. Но анализировать сейчас, что это такое, и почему это вновь со мной, с нами произошло — не хотел. И мне уже не казалось это неправильным. Рядом лежал и обнимал меня не какой-нибудь там абстрактный парень, а мой Пашка. И после всего вместе пережитого он перестал быть для меня просто другом — он стал моим. Мы стали единым целым — не оторвать и не разъединить.
Когда немного успокоились, остыли и отдышались, я сквозь накатывающий сон услышал тихий полушёпот:
— Тём, ты теперь всегда со мной будешь? — и не дождавшись ответа. — И с Леной тоже?
С меня вмиг слетел весь сон, а сердце сделало кульбит и часто застучало в грудную клетку:
«Ленка!»
Мне всю жизнь приходилось лавировать между ними — Леной и Пашкой. А теперь, получается, я должен сделать выбор:
«Казнить нельзя, помиловать!» или «Казнить, нельзя помиловать!»
Но для меня оба варианта были невозможны, просто немыслимы. И относился я к ним по-разному. Пашка… Он был просто — МОЙ ПАШКА!
Сколько человек может прожить без воздуха? Пять минут? А без воды? Говорят — пять дней. Пашка был для меня воздухом и водой. А Лену я любил. Как же я мог от своей любви отказаться? И… я не знал, что ему ответить. А он ждал. А я, говнюк, молчал. И чем дольше молчал, тем дальше от меня отодвигался мой друг.
— Ладно, забей. Давай спать. Считай, что ничего не было, — пробубнил он скороговоркой и отвернулся к стенке, до самой макушки натянув одеяло.