Когда между мной и Роджером все только начиналось – когда он впервые провел у меня ночь, – как бы это банально не звучало, все произошло случайно. Мы все время проводили вместе: сидели в офисе Роджера, пили кофе в закусочной, ходили в кино; но я не думала, что между нами могло быть что-то большее, чем… Не знаю – дружба? Он ведь меня и жене своей представил, и я заметила ее снисходительную ухмылку. Она явно не видела во мне угрозы.
Я слышала о Роджере Кройдоне, пока училась в Пенроуз. Наш профессор-викторианист была слегка одержима идеей опровергнуть все научные исследования Роджера, и за закрытыми дверьми своего кабинета всегда была готова перемыть косточки «молодым очаровашкам» Роджера. «Он точно спит с ними, – говорила она. – Боже мой! Мы ведь не в каменном веке живем!» Когда мы с Роджером начинали пререкаться, я озвучивала ее доводы. Они не срабатывали: были недостаточно убедительными. Так вот, когда я поступила в магистратуру в Гугеноте, я знала, что мне нужно попасть к нему на занятия. После всего, что я о нем слышала, разве могло быть по-другому? Я прочитала парочку его статей, и они были довольно неплохи.
К чему я не была готова, так это, собственно, к самому Роджеру. Он вел курс по Диккенсу, и занятия проводились в аудиториях на цокольном этаже гуманитарного корпуса – ты и сам знаешь: нет окон, низкий потолок – страшный сон клаустрофоба. Не говоря уже об антураже: пластиковые сиденья, откидные столики, дешевая краска на стенах – стиль, который я называю «городская заурядность». А потом вошел Роджер. Коротышка, больше походящий на боксера, чем на профессора английского языка, зашагал в центр аудитории, бросил свой портфель на стол и, не медля ни секунды, начал лекцию. Все вмиг преобразилось. Неудобные сиденья, флуоресцентные лампы, гудящие над головой, сидящий рядом парень, покашливающий каждые две минуты, – все исчезло, точно сдуло ветром. В тот момент для меня существовал лишь мужчина в свободных льняных брюках, белой рубашке и бежевом пиджаке; его седые, но густые и давно не стриженные волосы; его морщинистое и усталое, но оживленное лицо, на котором отражалось пламенное желание рассказать нам о Чарльзе Диккенсе.
Я могла дословно пересказать почти всю лекцию; что-то я помню и сейчас. «Писал ли Диккенс мелодрамы? – спросил нас Роджер, приподняв бровь. – Несомненно! Как еще можно назвать убийство Нэнси Сайкс, смерть крошки Нелл, преследование леди Дедлок? Если творчество Диккенса изобилует мелодрамой, то только лишь потому, что мелодрама царила в его жизни и в окружающем его мире. С самого начала – с тех пор, как его спокойная жизнь была нарушена, с тех пор, как его отправили работать на фабрику ваксы, – и до самого конца, – когда Диккенс пережил крушение поезда во Франции, – его повсюду преследовала мелодрама. Как и всех нас, несмотря на то, что многое из того, что зовется литературой и литературной критикой, не предает этому значения». Лекцию он завершил цитатой из Грэма Грина. «Вот почему, как говорит Грин, при чтении романа „Большие надежды“ нам кажется, что мы подслушиваем за рассказчиком, являемся свидетелями его разговора с самим собой. Рассказчики Диккенса рождаются из рассказанных ими историй; как, впрочем, и их автор».
Вот так. Разве я могла устоять? Да, самомнения ему было не занимать, но что с того? Он имел четкое представление, о чем говорил. Ну и, конечно, мне повезло: я сразу стала его любимицей. В тот вечер он задержался после занятия, чтобы побеседовать со мной; на следующее утро я пришла к нему в кабинет, и мы продолжили дискуссию. А еще через день мы встретились в закусочной «Плаза Дайнер». Я подозревала, к чему все идет, но не раздумывая окунулась в омут с головой. Списав сплетни профессора из Пенроуз на профессиональную зависть, я, тем не менее, не могла не отрицать их безосновательность. Роджер представил меня Джоан на второй неделе нашего знакомства – разве так делают, если хотят переспать с человеком? Джоан мне сразу не понравилась, и я уверена, чувство было взаимным. На ней был такой темно-синий брючный костюм с шарфиком в бело-голубую полоску, как будто она была готова встать за руль своей яхты. Не хватало только капитанской фуражки. Она была тощей, изможденной наружности, до которой некоторые женщины доводят себя в среднем возрасте в попытках убедиться, что находятся на пике своего великолепия. Она была вполне вежлива, но я чувствовала, как вслед любезностям она начала измерять меня взглядом, словно вертела в руках обнаруженную в антикварном магазине статуэтку. Быстро заключив, что я всего лишь обычная дешевка, она поняла, что поводов для беспокойства нет. Мы виделись и после, но каждый последующий раз она делала вид, что меня не замечает.