И вместо кровати Роджера я смотрела на плоскую поверхность – на стену. Она была в десятке метров от меня, намного дальше, чем стены палаты. Светлую плитку пола сменил темный паркет. Не обращая внимания на боль, я повернула голову.
Кровать Роджера… Его палата исчезла. Я находилась в огромном пустом помещении, похожем на церковь. Нет, не церковь, не тот антураж. Представь дом, в котором нет комнат, нет коридоров – ничего, кроме наружных стен. А самое интересное, что даже в агонии, впивающейся зубами в мой живот, я узнала это место. Это был Дом. Дом Бельведера. Дом Роджера.
Пространство вокруг меня начало расплываться: из глаз хлынул новый поток слез. Дышать стало совсем невмоготу. Я моргнула. Я все еще была внутри Дома. Стены… Дверные проходы, которые я сперва приняла за столпившиеся у стены тени, словно решето пронизывали пространство вокруг. А внутри каждого проема…
Лицо. За порогом каждого дверного проема, заполняя всю его площадь, таилось огромное лицо. Десятки громадных лиц. Меня бросило в холодный пот; от усилившейся боли меня начало потряхивать. Лица были идентичны: продолговатый нос с горбинкой, глубокие морщины вокруг губ и бровей и густые, давно не стриженные волосы. Полсотни живых портретов Роджера взирали на меня из пустоты Дома Бельведера. Их губы шевелились, и громкий шепот эхом разносился по помещению. В хоре шепота я могла различить отдельные фразы. «Ты – ничто, всегда был и будешь», «Это просто нелепо! Это возмутительно», «Чего ты хочешь?», «Пусть душа твоя не знает покоя даже после смерти; пусть вечной будет твоя незавидная доля», «Все. Бери все, что угодно».
Я теряла рассудок. Другого объяснения происходящего у меня не было. Сон не может быть таким отчетливым. Лица… С ними было что-то не так. На месте глаз одного зияли пустые глазницы. Кожа другого отслаивалась лоскутами, обнажая скрывавшиеся под ней пластинки, похожие на чешую. Третий заговорил, и по подбородку изо рта начала струиться кровь. Я зажмурилась и повторяла про себя: «Господи. Господи». Боль взяла высокую ноту и растянула ее на несколько тактов. Я опустила голову на пол и больше не поворачивалась, переживая заключительную стадию процесса зажмурив глаза.
Когда дежурная медсестра обнаружила меня и позвала на помощь, он погиб. Ребенок, которого я только начала считать своим, погиб. Кто-то встряхнул меня, раздался голос: «Вы меня слышите?» – и, открыв глаза, я увидела широкое, тревожно нахмуренное лицо женщины средних лет. Я вернулась в палату. Было много крови. Ее тяжелый запах стоял в воздухе, ею был покрыт пол, ею пропиталась моя одежда. Медсестры помогли мне привести себя в порядок и отыскали чей-то старый спортивный костюм. Они предлагали позвать врача – настойчиво советовали, – но я отказалась. Да, я осознавала, на какой риск они идут. Я уверила их, что с утра первым делом обращусь к своему гинекологу. А пока я не хотела оставлять мужа, но это была не вся правда. Все то время, пока я страдала на полу, Роджер спал. За его состоянием следили подключенные аппараты. За ним ухаживал целый этаж медсестер. Но я… Сама мысль о том, что доктор сообщит мне о выкидыше, была невыносима. Я знала, именно это и случилось. Я знала, что больше не была беременна, но услышать это от доктора, услышать диагноз – это было слишком. Ни одна из медсестер не одобрила такого решения, и они заставили меня неоднократно пообещать, что на следующий день я обращусь к гинекологу.
Вторую ночь я снова провела, не сомкнув глаз, дрожа всем телом и отчаянно нуждаясь во сне, но мой мозг не мог отрешиться от пережитой потери. И от увиденного в процессе. Это… Я не знаю, что это было. Вероятно, галлюцинация – наиболее близкое слово, но не совсем то. Не знаю, какое может подойти. Я закрывала глаза и снова видела пустой Дом, дверные проемы, лица. Слышала слова Роджера: «Молодой человек, всё лучшее, что должно было быть в тебе, стекло по ноге матери». Я снова и снова проживала момент, когда мой ребенок покинул мое тело. Каждые полчаса то одна, то другая медсестра заглядывала в палату и, обнаружив, что я бодрствую, осведомлялась о самочувствии. Я не знала, что им ответить. По большей части я ощущала пустоту. Не беря в расчет слезы, выплаканные в процессе потери ребенка, я плакала на удивление не так уж и много. Я не успела привыкнуть к тому, что вынашиваю ребенка. То, что внутри меня зарождалось еще одно живое существо, казалось невероятным. Мне кажется, все становится по-другому, как только малыш начинает шевелиться. Я сидела рядом с Роджером и думала: «Сегодня он потерял двух детей».