Роджер поднимал руку и касался переносицы.
– Ты когда-нибудь задумывалась, откуда у меня этот шрам?
И как с этим справиться? Как справиться с болью, с полвека гноящейся на дне души? Пять дней, каждое утро я слушала вариации одной и той же истории: отец поставил Элизабет синяк под глазом за то, что та на него не так посмотрела; Рик лишился переднего зуба за нарушение, которое Роджер все еще затруднялся назвать; Роджер сбежал из дома, в надежде избежать очередной взбучки, на что отец в назидание позвонил в полицию, и за нахальство Роджера на ночь упекли за решетку, а по возвращении домой его ждали побои. Детство и юность Роджера все четче вырисовывались передо мной, словно на туманное прошлое навели объектив камеры. Не знаю, случалось ли тебе слышать подобное от кого-нибудь, но когда ты слышишь такого рода истории, то начинаешь по-новому смотреть на людей. Роджер продолжал свой рассказ до тех пор, пока квартиру не заливало зарей, и только тогда поддавался моим уговорам и шел в постель. Я ложилась рядом, прислушиваясь к тому, как менялось его дыхание, и когда оно становилось глубже, размеренней, я тоже, как могла, пыталась провалиться в забытье.
После недельного перерыва Роджер решил вернуться к занятиям. Я пыталась его отговорить. Вместо того чтобы разбирать со студентами «Большие надежды», ему следовало сходить к психотерапевту. «В услугах психотерапевта нуждаются люди, которые не понимают, что с ними происходит, – отвечал он. – А я прекрасно понимаю, что происходит со мной. Мой сын мертв, и я скорблю о нем. Сейчас мне необходимо отвлечься, пока я, говоря словами Фрейда, занят „работой скорби“». Я не стала продолжать спор и пытаться доказать, что дело тут не в горе. Да, он скорбел, но помимо того испытывал муки совести. Последнее, что услышал его сын, – это то, что он – ничто, и у него больше нет отца.
И когда начали поступать жалобы – о том, что Роджер был не готов к занятиям, что начинал разбирать «Холодный дом» вместо «Крошки Доррит»; что читал одну и ту же лекцию три занятия подряд; что вовсе не появлялся в аудитории, а сидел в своем кабинете, пытаясь разобраться с книгой, по которой вел курс уже как тридцать пять лет; или же затихал, подолгу замирая на одном месте перед студентами, – я была совсем не удивлена. Хотя нет, я соврала. Я была поражена масштабом его кризиса. Я предвидела, что при выполнении своих обязанностей он столкнется с определенными трудностями: он попросту не мог продолжать преподавать как ни в чем не бывало. Даже в самый незадавшийся день Роджер был все еще лучше, чем девяносто пять процентов преподавателей нашей кафедры, поэтому я посчитала, что ему не повредит небольшая порция неудач, особенно если бы она помогла ему в долгосрочной перспективе. Знаешь, многие, сталкиваясь с трудностями, оставляют переживания дома, за закрытыми дверями, и как только оказываются вовне, на работе, берут себя в руки. С Роджером было все наоборот. Он сдерживался со мной и разваливался на части на глазах у студентов.
Как раз в то время мы решили справить поминальную службу по Теду. Моя идея. Джоан уже провела одну в городе, но мы не хотели ехать. Понятно, что для нее это был еще один шанс самоутвердиться и разыграть из себя скорбящую и преданную мать на фоне Роджера – отца, который потратил последнюю встречу со своим сыном на ссору. Черта с два. Роджер и так уже многое пережил, я бы не позволила ему пройти еще и через это. Бог его знает, что бы обо мне тогда подумали. Но Джоан не настаивала. Уверена, она была только рада, что окажется в центре внимания. И поскольку мы не присутствовали на службе, мы утроили свою собственную. Мне казалось, это поможет Роджеру примириться с потерей Теда. Поначалу Роджер принимал активное участие. В субботу мы наведались на кладбище в Вестчестере, где был захоронен прах Теда – естественно, на семейном участке Джоан; Роджер не противился этому решению. Надгробие еще не установили, и нас встретила только полоска голой земли и миниатюрный американский флаг. По дороге мы остановились в торговом центре, и Роджер забежал в магазин спортивных товаров. Когда мы отыскали могилу, Роджер достал из кармана пиджака бейсбольный мяч и положил его в изголовье могилы. «Для Теда этого будет достаточно», – сказал тогда Роджер. «Но не для меня, – ответила я. – Мне нужна официальная церемония», – хотя я не была по-настоящему откровенна. Церемония нужна была ему – а если нужна ему, то нужна и мне. Мы грызлись по этому поводу неделю, и, в конце концов, Роджер сдался. Я обратилась к священнику Нидерландской реформатской церкви на Фаундерс-стрит. Моя голова была занята предстоящим разговором, так что на Дом Бельведера я даже не взглянула. Служба Теда была назначена на субботу.