Лало знал, что у него красивые печальные глаза. Темные, как у отца. Взгляд такой, словно он потерял возлюбленную. Или будто пытается справиться с дикой тоской, и у него не получается, и он замучился притворяться, что жизнь – это пикник в День независимости.
Его прадед был солдатом. А Дед Антонио был крутым копом. Бабушка Америка была та еще штучка, но умудрялась оставаться милой и ласковой, даже когда хлестала по заднице. Она была даже круче Abuelo[26] Антонио. Вообще, ужасно жалко, что сегодня ее приходится хоронить. А уж о том, что придется хоронить папу, Лало боялся даже задуматься.
Папа. Вояка понятия не имел, что еще отец сделал в жизни, кроме как на пару с мамой создал семью. Жизнь. Да ладно – разве это жизнь? Быть отцом – это его собственная маленькая война. Уж Лало знал. Он усмехнулся, скривив краешек рта. Конечно, это была настоящая война – с ним, его братцами и сестрицей. И с мамой.
Чертовы мамаши, устанавливающие закон и порядок своим тапком. La chancla[27]. Любой vato[28] боится chancla. Миллионы разгневанных мексиканских матерей с дико выпученными глазами выколачивают дурь из своих отпрысков, удерживая их одной рукой, а другой лупцуя тапком по заднице и вдобавок кружась, будто в танце, потому как отпрыск норовит улизнуть, но не может вырваться из цепкой материнской хватки. И все это деловито, обстоятельно и с торжественным назиданием, каждое слово сопровождается шлепком по заду: Usted-va-a-aprender-quien-es-la-jefa-aqui![29] И эти «вы» и «сеньор» – лупцуя, мамаши становились подчеркнуто вежливыми. А если бедный злоумышленник вырывался и сбегал, мама запускала ему вслед chancla, как ракету с лазерным наведением, и та втыкалась негоднику точно в затылок.
– Страшнее, чем сержант на строевой подготовке, – сообщил Лало своему отражению.
А тем временем мелкие бузотеры оккупировали двор и дом. Вопли, визги, перепалки, беготня со сдувшимся футбольным мячом. Девчонки такие же шумные, как пухлые пацаны. Прямо долбаный курятник, но папа любит всех своих внуков, и внучатых племянников, и соседскую ребятню, и всяких беспризорников, которые сжирают все подряд и все вокруг ломают. Перекрывая их нескончаемый кошачий концерт, донесся крик отца:
– Лало!
– Иду, пап!
– Быстрей, mijo![30]
– Уже иду!
Иногда Лало казалось, что здесь все орут на всех, как будто глухие или не понимают по-английски. Ну, насчет мамы, конечно, есть вопросы. Но она уж точно понимает больше, чем признается.
– Лало!
– Иду!
Он отсалютовал в ту сторону, откуда доносился голос Старшего Ангела. Еще раз глянул на себя в зеркало, в последний раз одернул китель, прикрывая гражданское нутро. К лодыжке у него пристегнут серебристый автоматический 22-й – вылитый наркодилер. Делай что должен, честно, не лукавь. «Готов», – сказал он себе и вышел на задний двор, где курила сестрица.
– Минни, глянь-ка, – он повернулся, – я сделал прическу.
– Стильненько, – согласилась она. – И попка- орех.
– Очень остроумно, ага, «Оранжевый – хит сезона»[31]. Думай, с кем разговариваешь.
– Ой, ладно. – Она воткнула окурок в горшок с геранью. – Меня ни разу не арестовывали, ничего такого.
– Правда? Ну ты одна такая.
Она снова закурила, медленно затянулась, внимательно посмотрела на кончик сигареты, изящно стряхнула пепел безымянным пальцем, искоса поглядывая на брата.
– Знаешь, а ведь большую часть людей не сажают в тюрьму.
– С какой луны ты свалилась?
Минни пыхнула дымом ему в лицо.
– Ты слишком много куришь, – буркнул он.
– Сказал наркоша…
– Чего? – возмутился он. – Будешь и дальше шлепать своими надутыми губищами, детка, увидишь, что случится.
Сестра насмешливо ухмыльнулась.
– Ненавижу, когда ты так на меня смотришь, Мышка.