Теплый ветерок, дувший над холмами и долинами со стороны Джебель Залагха, прокрался между стеблями тростника в сад и всколыхнул гладкие плоские листья над головой Амара. Порыв его ласково, словно заигрывая, коснулся затылка юноши, и быстрая дрожь пробежала по всему его телу. Сжав зубами лепесток розы, он растер его во влажную кашицу. Амар знал, что кроме него здесь никого нет и вряд ли кто сюда заглянет. Сторож видел, как он прошел, и ничего не сказал. В некоторых садах попадались и такие, которые гоняли ребятню, мальчишки знали их всех. Этот сад считался «хорошим», потому что сторож никому и слова не говорил, разве что прикрикнет на собаку, чтобы не лаяла на чужих. Сейчас старик спустился в нижнюю часть владения, к реке. Если не считать грохота грузовиков, проезжавших по шоссе и невидимых из-за тростника, в этом уголке сада царила полная тишина. Поскольку Амару даже представить было жутковато, что может твориться в таком месте, когда стемнеет, он поскорее сунул ноги в сандалии, встал, встряхнул и внимательно оглядел свою джеллабу, потому что она принадлежала его брату и он терпеть не мог носить ее; наконец, перекинув ее через плечо, проскользнул в ту же щель в густых зарослях тростника, через которую забрался сюда.
На дороге солнце припекало, и ветер дул сильнее. Амар прошел мимо двух мальчуганов: длинными бамбуковыми палками они оббивали ветви шелковицы, а парень постарше собирал еще незрелые ягоды и складывал их в капюшон своей джеллабы. Вся троица была настолько увлечена своим делом, что даже не заметила Амара. Впереди дорога круто сворачивала. И там, вдали, по ту сторону долины лежал Джебель Залагх. Он всегда казался Амару похожим на царя в пышном облачении, восседающего на престоле. Несколько раз в разговоре с приятелями Амар употребил это сравнение, но никто не понял его. Даже не взглянув на гору, они говорили: «Ну, ты чокнутый!» или «Вечно ты придумываешь», или попросту поднимали его на смех. «Они считают, что так хорошо знают мир, что на него можно уже больше и не смотреть», — думал в таких случаях Амар. И это на самом деле было так: большинство его друзей раз и навсегда решали про себя, что такое мир, что такое жизнь и уже не удосуживались хотя бы раз оглянуться вокруг, чтобы проверить, правы они или нет. А происходило так потому, что они ходили в школу, кое-кто даже успел ее закончить, умели писать и даже разбирать написанное, что куда более трудно. Некоторые из них знали наизусть Коран, хотя, само собой, едва понимали его смысл, потому что это самое-самое трудное, доступное только великим мира сего. А понять его целиком вообще никому не под силу.
«В школе учат тому, как понимать мир, и если ты это усвоил, то раз и навсегда», — говорил Амару отец.
«Но допустим, что мир изменится, — подумал тогда Амар. — Чего будут стоить твои знания?» Однако он постарался, чтобы отец не догадался о его мыслях. Он никогда сам не заговаривал со стариком — только если тот к нему обращался. Нрав у Си Дрисса был суровый, и он хотел, чтобы сыновья относились к нему точно с таким же почтением, какое он сам оказывал своему отцу лет шестьдесят назад. Лучше было держать свое мнение при себе, если у тебя его не спрашивали. Несмотря на то, что жизнь в доме могла быть легче и проще, будь его родитель благодушнее, Амар гордился уважаемым положением отца. Самые богатые, самые важные люди квартала сами приходили к нему, целовали край его одежды и хранили молчание, пока он говорил. Так уж было предопределено, чтобы Амару достался строгий отец, и ничего тут не поделаешь, оставалось только благодарить Аллаха. И все же он знал, что если когда-нибудь захочет бросить отцу серьезный вызов, старик поймет, что сын прав, и пойдет на мировую. Амар обнаружил это, когда отец впервые отправил его в школу. С первого же дня она так не понравилась мальчику, что он вернулся домой и заявил, что никогда больше туда не вернется, на что старик только вздохнул и призвал Аллаха в свидетели того, что самолично отвел ребенка в школу на попечение ааллема и что теперь не отвечает за дальнейшее. На следующий день он разбудил Амара на заре и сказал ему: «Если не хочешь учиться — работай». И отвел его на принадлежавшую дяде Амара фабрику одеял в Аттарине — работать на ткацком станке. Это было не так тяжело, как в школе, потому что Амару не приходилось сидеть неподвижно, однако и здесь он не надолго задержался: не дольше, чем в дюжине остальных мест, где ему приходилось с тех пор работать. Через пару недель он отправлялся подыскивать себе занятие поувлекательнее, мало заботясь о том, что почти никогда не получает платы за труд. Жизнь дома свелась к непрестанной борьбе против того, чтобы его отправили на какую-нибудь новую работу, которую придумывал для него отец.