Проходы готовы.
Дом Павлова — наиболее близкая к врагу исходная позиция, так что вылазка отсюда и начнется.
Впереди, на площади много глубоких воронок, а метрах в тридцати — развалины, до сих пор именуемые «нарсуд». Все это — и воронки, и развалины — удобные места, в которых можно скрытно сосредоточиться перед атакой.
Ночью же в Дом Павлова стала стекаться седьмая рота, назначенная в наступление. Пришел заместитель командира батальона Жуков — людей в бой поведет он. Пришел замполит батальона Кокуров.
Наумов собрал седьмую роту. «Не густо», — подумал он, посчитав людей.
Командир поставил задачу: воспользовавшись темнотой, сосредоточиться на площади — в развалинах здания нарсуда, в воронках — и ждать дальнейшей команды.
Отделение Павлова и минометчики пойдут влево, пулеметчики — вправо. Их поддержат бронебойщики. С пулеметным взводом пойдет он сам и политрук Авагимов.
Перед рассветом люди по одному стали выходить на площадь. Дорогу через проходы в минных полях бойцам показывают саперы Паршиков и Власенко. Они первыми ползут через поле смерти.
Свое отделение Павлов вывел из подвала через окно.
— Давай, Глущенко, вперед!
С Волги дул холодный ветер. Густой мелкий снег засыпал глаза. Глущенко споткнулся. Дуть к заветной воронке преграждала длинная спираль из колючей проволоки. Правда, ее можно бы и обойти, не будь это на виду у противника. Ничего не остается, как перепрыгнуть через эту чертову спираль с разбегу. К счастью, препятствие невысокое — и прыжок удался.
В воздухе повисли гроздья ракет, и на площади стало светло. Как ни маскировались, а противник обнаружил вылазку и открыл огонь. Заговорили, пожалуй, все виды оружия! Теперь из воронки не высунуться…
Те, кто действовали на правом фланге, залегли в развалинах здания нарсуда. Появились раненые. Воронов, словно заправский санитар, проворно накладывает повязки…
Фашисты пустили в ход артиллерию, и над площадью стали рваться снаряды. Вот один угодил прямо в развалины. Но… не разорвался!
— Дай бог счастья тому, кто ее делал! — проговорил Афанасьев, рассматривая увесистую чушку, врезавшуюся носом в землю.
Кто он, этот мужественный человек, что пошел на смертельный риск и еще на заводе сумел обезвредить снаряд? Украинская ли дивчина, силой оторванная от материнского гнезда, старый ли чех, работавший под дулом эсэсовца, или лопавший в плен француз? Кто бы он ни был — низкий ему поклон! Вот был бы рад, если б узнал, что тайный его подвиг сохранил жизнь десятку советских людей…
Надежно замаскировавшись — кто в запасном дзоте, под защитой подбитого танка, кто в воронке, кто в развалинах, — бойцы залегли. И хоть атака и не состоялась, все равно пробная вылазка свою задачу выполнила. Активные действия приковали неприятеля.
Глущенко лежал в воронке и, поеживаясь в своей короткой шинельке, время от времени посылал автоматные очереди. Какая жалость, что узелок с сухарями остался в доме, — собираясь в вылазку, солдаты оставляли все лишнее. А как он был бы сейчас кстати, этот узелок!
День уже был на исходе, когда Жуков дал отбой.
Глущенко услышал голос Павлова: сержант собирает свое отделение. Вот он окликнул Черноголова, еще кого-то, а потом знакомый голос позвал:
— Глущенко, жив?
Неохота покидать воронку — до чего ж тут, в этом укрытии уютно, несмотря на пронизывающий холод, несмотря на то, что очень хочется есть…
Глущенко пополз на голос командира. Когда уже до дома было совсем близко, кто-то словно палкой ударил его по ноге. Потом наступила сильная щемящая боль. Прошло немало времени, прежде чем удалось добраться до подвального окна. А там — радостные лица товарищей:
— Глущенко, ты? А мы уж думали…
— Нет, еще пока…
Санинструктор Калинин стал перевязывать простреленную ногу. На диване, тоже с перевязанной ногой, насупившись, лежал Черноголов. Под воротником его шинели виднелся шерстяной шарф — подарок Зины Макаровой. Дела Черноголова неважны — похоже на то, что перебита кость. Он был ранен осколком мины, когда со своим ручным пулеметом перебирался через спираль из колючей проволоки, ту самую, о которую споткнулся и Глущенко. Доканала-таки, проклятая!