Проревев медведем раз, другой и третий, он опустил ладони, схватил ружье навскидку и стал глядеть на остров дикой смородины, где должны быть собаки.
— Тайгун! Тайгун! — прокричал он с отчаянием и дрожью, как тогда с дерева у избушки, где караулил медведя-грабителя. Прокричал и придушенно замолчал, потому что сорвался голос.
Затуманенными глазами смотрел он в просвет между ветками, слыша тугие удары сердца, которое словно хотело вырваться из-под ребер. И не успел истаять его призывный крик, как увидел: впереди, в зелени смородинника, что-то мелькнуло. Несколько собак выскочили из кустов и, вертя головами, нерешительно остановились. Но тотчас же от них отделился черный кобель и на махах понесся к кедру, под которым затаился с ружьем ни живой ни мертвый Иван.
Тайгун не бежал, он, казалось, летел, едва касаясь лапами земли, тело его распласталось над травами, над землей и было прекрасно в своем порыве.
«А вот взять его сейчас да уйти с ним вместе в Коль-тайгу. Уйти и уйти. Его поищут да и успокоятся. Дети взрослые, проживут без отца. И Антонина как-нибудь перенесет. Живет же Катерина-вдовица…»
Мушка стволов уперлась Тайгуну в лоб на самом взлете, когда он, перемахивая через кусты, распластался в воздухе, но сил нажать на спуск не было: палец задеревенел на крючке, не сгибался.
Надо было решаться в ту или иную сторону, и решаться сию минуту, потому что далеко, у края поскотины, слышался уже гомон людей, крики, пронзительный свист и улюлюканье.
Иван опустил ружье и прикрыл ладонью набухшие слезами горячие глаза.
Облава приближалась.
ДОМ ПОД ЧЕРЕМУХОЙ
1
В пятницу, после обеденного перерыва, к бригадиру механического участка Семену Табакаеву, высокому, пожилому мужику с вислым носом и стеснительными глазами, подошел токарь Анатолий Долгов и попросил отпустить его с работы пораньше.
Токарю Долгову за сорок, но столько ему сроду не дашь. Лицо у него на удивление моложавое, туго обтянутое бурой, загорелой кожей — совсем еще свежее лицо. Такие лица бывают у людей непьющих и некурящих. Ни морщин на высоком, с залысинами лбу, ни складок, ни мешков под черными глазами. В иные глаза посмотришь — и всего человека видать, сразу знаешь, кто он и как себя с ним вести. Анатолию же сколько в глаза ни смотри — ничего не высмотришь: затенены они у него занавесочками. Ничего не увидишь в смоляной густоте зрачков, кроме своего отражения. Телом он плотен, но не тяжел, в его чуть скованных, скуповатых движениях дремлет затаенная сила, которой развернуться пока не пришел час, но уж если придет, то неизвестно еще, хорошо это будет для других или плохо. Кажется, именно для того часа и бережет Анатолий тело и душу, не хочет их в чем-то истратить. Случись на участке какой спор среди мужиков, никогда не встрянет, пока его не попросят. Рассуждать умеет умно, но лишнего от него не услышишь. Он и говорит медленно, тягуче. Скажет и помолчит, не сразу выпустит из себя следующее слово, наперед хорошенько обкатает его в себе со всех сторон. И даже в одежде у Анатолия обдуманный порядок. Синяя спецовочная куртка чиста, не замаслена, как у других станочников, и ботинки у него из толстой, не знающей износу кожи, с сыромятными ремешками вместо шнурков. Далеко можно уйти в таких ботинках. Посмотрит на него свежий посторонний человек и подумает: на долгую жизнь нацелился мужик, словно при его возрасте он еще только-только начинает ее, — и самое главное у него впереди. Но это для свежего глаза. А на участке он примелькался: человек как человек, и токарь неплохой, вот только подойти к нему без нужды, просто так — шуткой перекинуться или поговорить о пустяках — не подойдешь, что-то остановит.
Семен знал, что у Долгова где-то в деревне дача. Иногда по пятницам он отпрашивался то крышу покрасить, то забор подремонтировать, и Семен обычно не отказывал. Почему не отпустить человека на часок-другой, если он самостоятельный, надежный и бригадира не подведет? С утра Анатолий, конечно же, поднажал, благо на перекуры время терять не надо, и с заданием справится, можно не проверять, тем более что норму он всегда дает, а в конце месяца, когда участок лихорадит, охотно остается сверхурочно. Ничего худого в своем послаблении бригадир не видел. Наоборот, считал: сделаешь добро человеку — оно не затеряется, вернется когда-нибудь сторицею.