Горько и тяжко стало Семену, он даже глаза отвел, чтобы не видеть всего этого.
— Сложный вопрос, — сказал наконец Игорек.
— Значит, сложный? — Семен поднял на него враз побелевшие глаза. — Такой сложный, что до сих пор не знаешь, кем собираешься стать? Головой потолок подпираешь, а все не знаешь?
— Ну почему не знаю… — Игорек тонко улыбался.
— Знаешь — говори! Не виляй. Не перед кем вилять! Я отец и должен знать, кем мой сын будет.
— В ансамбль хочу поступить, — стеснительно сказал Игорек и опять отвернулся. Такая у него была манера разговаривать.
— На гитаре, что ли?
— На гитаре.
— Ну что ж, и это людям надо, — разрешающе качнул головой Семен. — Иди в артисты, если душа лежит. Перечить не стану. Одного я только не допущу — чтобы мой сын бандитом стал! Слышишь?! — Он рывком поднялся с табуретки. — Лучше своими руками задушу! Пусть лучше никакого сына не будет, а бандитом быть не дам! Заруби это себе на носу!
Игорек вскочил, тонкое лицо его побледнело.
— Дрова с кем таскал? — быстро спросил отец, не давая ему опомниться. — Говори!
— С ребятами…
— Та-ак… — выдохнул Семен. — Сейчас пойдешь к Кузьме. Повинишься перед ним и уложишь дрова так, как они лежали до этого. Хоть до самого утра таскай, а дрова чтоб были на месте… Потом поднимешь забор, вставишь стекла. Тебе все понятно?
Игорек молчал, переминаясь с ноги на ногу.
— А теперь ступай, и, покуда все, что я сказал, не сделаешь, домой не являйся. Если не пойдешь, — продолжил Семен, видя, что сын не двигается, — я сам пойду, и сделаю. Но после этого ты мне не сын.
Сын все стоял, будто не решался о чем-то спросить.
— Ну? — покосился на него Семен.
— А где я стекло возьму?
— Это я тебя должен спрашивать, где ты стекло возьмешь, — раздраженно проворчал Семен и, помолчав, добавил: — Можешь пока выставить наши рамы.
Когда сын вышел, Семен бессильно опустился на кровать. Пусто было в душе, будто все, что там находилось, ушло вместе с сыном, и ничего в ней больше не осталось, кроме сосущей пустоты.
— Это надо же… — проговорил Семен, жалуясь кому-то. — Надо же… — Он оглядел избу. После того как Петровна уехала, в избе побелили, выветрили чужой дух, но все равно: и свежевымытый, с его, Семена, следами пол, и белые стены, и потолок — весь дом оставался чужим и будто приглядывался к Семену, нисколько не сочувствуя ему, а, наоборот, радуясь его беде.
Чужой был дом, насквозь чужой, привыкший к другим людям, которых, здесь теперь нет, но которые — живые ли, мертвые ли, — а все равно помнят свое жилье. И вдруг Семену подумалось, что сам он никакой родности к квартирам, в которых довелось жить, никогда не чувствовал. В детстве жил в казенном бараке, в суетливом человеческом улье, потом — в солдатской казарме… И никогда он не задумывался о своем жилье: родное ли оно ему. Когда поженились с Ираидой, получили от завода однокомнатную квартиру. Народился Игорек — перешли в двухкомнатную, и никакого сожаления не было от расставания со старым жильем. Наоборот, радовались: повезло, жилплощадь расширили. На новоселье веселились вовсю. А чего было жалеть старую квартиру? Семен ее не строил. Там сейчас живут другие люди, они тоже обрадуются, если получат жилплощадь побольше. Да и какую можно чувствовать родственность к месту, которое и называется-то по-казенному: жилплощадь? Как-то с Игорьком, когда он уже подрос, проезжали на автобусе мимо старого дома, и Семен показал ему из окна: «Гляди, мы там жили». Тот мельком посмотрел и отвернулся. Неинтересно ему было. А вот Петровнин Ванюшка, наверное, даже умирая, помнил свою родную избу. По ночам она ему снилась, и как он хотел в нее воротиться. Ведь там каждая плаха родная, отцом обтесана. Изба эта невидная и была для Ванюшки родиной, или уж во всяком случае отсюда для него начиналась родина. А что Игорек вспомнит? Если, не дай бог, придется вспоминать? Отца с матерью — это само собой. А место? Где у него самое святое место, куда человека должно манить всю жизнь? Ведь у каждого же оно должно быть. Что Игорек вспомнит? Старый или теперешний двор? Двор… Семену вспомнилось свое детство, вспомнилось, как дрались с зареченскими ребятами. Те поодиночке боялись появляться в центре города: им тут попадало от городских. Но и городским приходилось туго в Заречье, если была нужда наведаться к кому-нибудь из родственников. Однажды Семена там подкараулили, когда он ездил к бабке… И ведь все мальчишки знали друг друга, не путали, кто городской, а кто зареченский. А позже, с годами, круг почему-то сужался и сужался, и уже враждовали не с целым Заречьем, а с другой улицей. Те мальчишки, что жили на его Крепостной, старались держаться вместе, поодиночке не отваживались бывать на соседней улице, и это их сплачивало. Да, было… А сейчас даже смешно и подумать, чтобы с какой-то улицей враждовать или дружить. Какое там с улицей! Семен сколько лет живет в пятиэтажном доме, но не только мужиков с улицы всей — соседей из своего подъезда в лицо не знает. А живут ведь вроде рядом… Некоторые, правда, здороваются, но и здороваются с какой-то неловкостью, со стыдливостью. Вроде какой долг отдают. Семен по себе это знает. Ну, а его Игорек? С кем он дружит? Несколько таких же кудлатых, как он сам, парней соберутся во дворе, посидят да и разойдутся. Ну, на гитаре побренчат, попоют свои заунывные, словно кошачьи, песни. И все. Друзья у него, может, и есть. А какого-то одного друга у него не примечал. Так кого же он вспомнит? Что вспомнит? Может, теперешний дом? Так этот серый пятиэтажный через несколько лет разлуки и не выделишь среди остальных. Их и сейчас-то путаешь, до того они одинаковые, словно на заводе штамповали их. А ведь и правда — на заводе. Стены — литые, бетонные. Живые руки к ним не прикасались. Кран поднял, кран же и на положенное место поставил. Собрали дом из готовых стенок, сварили соединения, швы замазали — живите, люди добрые! Хоть бы дом-то кирпичный был, который по кирпичику складывают, а то панельный, холодный даже своим неживым серым видом. Как его Игорек вспомнит? Наверно, и не вспомнит…