«А что, интересно, ты ей предлагаешь? — спросила чужим, надтреснутым голосом. — Чтобы поскорее с глаз долой уехала? В город на хлопчатобумажный комбинат? Не терпится выпроводить? Папаша называется…» — «Выпроводить? С чего ты взяла?» — мрачно удивился Степан. «А с того! — жестко перебила Евдокия. — Ты бы подумал своей головой, где она тут еще устроится? Воспитательницей в детский садик? Там и без нее воспитательниц полно. Девки потому и бегут в город, что деваться некуда. А механизатором — все же и профессия серьезная, и сама при доме останется. Не в городе за глазами».
Степан поморщился и отвернулся. Возразить, как понимала Евдокия, ему было просто нечем. Только и оставалось — отвернуться. Я, мол, при своем мнении, а там как хочешь. Короче, не получилось у нее разговора ни с дочерью, ни с мужем. Если бы хоть одну Юльку уговаривать, а то сразу двоих.
Остановившимся в одной точке взглядом Евдокия следила, как плыла навстречу, покачиваясь, прошлогодняя стерня, и мысленно спорила со Степаном, негодовала. Ведь понимает же он, что жена права, ведь ни одного вразумительного слова не мог сказать против, упрямится. Лишь бы только обозлить жену, сделать ей наперекор. Если бы Юлька пошла в звено, все бы у нее там сложилось капитально. Она — дочь знаменитой трактористки Тырышкиной, с этим нельзя не считаться. Материнская знаменитость, как наследство, досталась бы ей. Вниманием бы Юльку нигде не обошли. Молодая Тырышкина пошла по стопам матери. Это же красиво звучит! Династия и прочее! Вдобавок ко всему Юлька — девка красивая, а красота много значит. Фотокоры стараются на красивых целить свои аппараты. Портреты бы в газетах не переводились. Как этого не понять? Ну, Юлька еще не соображает в таких вещах, умишко у нее детский. А он-то, пожилой мужик, должен бы ума накопить…
Досадливо вздохнула и обернулась.
Сзади, с левого бока, точно привязанные невидимыми тросами, шли тракторы ее звена, вздымая за собой легкие облачки пыли. Следом за Евдокией была, конечно же, неизменная Нинша Колобихина, подруга давняя, закадычная. Нинша всегда за спиной. Это ее место — за подругой, и она уступила бы его одной лишь Юльке, больше никому. В любое время оглянись — она рядом, крикливая, заполошная Нинша, добрая, близкая душа. Так тепло и спокойно от ее соседства.
За Ниншей движется Галка, совсем еще девчонка, года нет, как на тракторе, тихая, стеснительная. Но есть в ней какая-то особенная сила. Тяжело не тяжело, никогда не пожалуется. Молчит да тянет свою лямку. Старательная.
Позади Галки на оранжевом новом «Алтае» — красивая и злая Валентина, баба молодая, разведенная. Может, оттого, что с мужем не ужилась (он уехал от нее в город и там женился), по другим ли еще причинам, но она озлилась на весь белый свет. У нее и красота была какая-то недобрая, холодная. Говорит, а тонкие губы брезгливо подергиваются. Всегда в ней что-то настораживало Евдокию. Она чувствовала к себе глухую неприязнь со стороны Валентины и старалась не обращаться к ней лишний раз. А уж когда никак ее не обойти, то и слова подбирала помягче, и разговаривала с Валентиной осторожнее, не как с другими. Она и этот новый сильный трактор, совсем недавно полученный, отдала отчего-то именно ей, а не Нинше и не Галке. Будто кто-то нашептывал ей на ухо: отдай Валентине, так будет лучше. Может, просто хочется жить поспокойнее, и своими уступками Евдокия интуитивно оберегала себя?
За замыкающим, пятым трактором летели белые речные чайки, покинувшие оскудевшую Обь. Косо падая на крыло, они хватали червей с прикатанной после сеялок земли и взмывали вверх, посверкивая оперением. В этой последней машине сидел Степан, муж Евдокии, единственный в женском звене мужик, тракторист-наладчик. Даже сквозь расстояние, сквозь горящее под солнцем лобовое стекло внутренним зрением видела хмурое, отчужденное, небритое лицо мужа. Таким оно было всегда в последнее время, таким отложилось в памяти, и другим представить уже не могла. Словно за такого и замуж вышла много лет назад, за чужого и колючего.
Евдокии вспомнились прошлые весны, когда кровь еще бродила в ней от весеннего обновления, и горько усмехнулась она над собой. Какие уж могут быть надежды в ее-то сорок девять? Жизнь, можно сказать, прожита, катятся ее годы по наезженной загонке к своему концу, и никуда ей не свернуть, ни в какую сторону, и никакого обновления ей не будет. Пускай радости идут к молодым бабам, им они нужнее, она же свое отрадовалась и отгоревала, с нее достаточно. Конечно, случались у нее и тяжелые дни, как у каждого человека. А разве мало было хорошего, что греет до сих пор? Были радости, были всякие: и личные, женские, и общественные. Правда, личные как-то незаметно угасли в ней, остались лишь общественные. Конечно, широкая известность в крае приятна и даже необходима. Евдокия привыкла, что и на своем колхозном собрании и на разных совещаниях и слетах передовиков в городе она всегда сидит в президиуме. Портреты и хвалебные статьи в газетах тешат самолюбие: чувствуешь свою значимость. Но это однобокие радости, как тепло зимнего костра. Но у костра-то можно повернуться и другой бок погреть, а здесь не повернешься, и уж коли тянет холодком со спины, то и будет тянуть, примораживать. Так уж случилось: давно в разладе она с мужем. Одно у нее утешение осталось — дочь. До Юльки дважды рождались дети, тоже девочки, но не доживали и до месяца. Ох, как боялись Евдокия со Степаном, что останутся одни! Как надеялись и ждали сына или дочь — все равно кого. А когда уж перестали надеяться, появилась наконец Юлька, долгожданный, поздний, а потому особенно любимый ребенок. Берегла ее Евдокия пуще глаза, все-то годы переживала за дочь, ночей не спала, когда Юлька болела. А теперь вот Юлька выросла и на отца чаще поглядывает, на его стороне стоит, больно ранит материнское сердце. Эх, Юлька…