Евдокия пригляделась к рядам, где торговали частники со столов. Один ряд шел овощной. На прилавке лежали кочаны ранней капусты, пучки зеленого лука, укропа, парниковые огурцы. В эмалированных ведрах — прошлогодние соленья: помидоры, огурцы, квашеная капуста, моченая брусника, клюква. Два других ряда — длиннющие, сразу и не охватишь глазом — завалены привозными фруктами: яблоками, грушами, гранатами, сушеным урюком, изюмом. Подходи, бери, сколько душе угодно. Рядом со своим нежным товаром стояли торговцы — усатые, с жаркими, нездешними глазами, парни молодые, крепкие, одетые модно и дорого, в круглых, с большими козырьками кепках. И когда Евдокия шла вдоль ряда, разглядывая невиданные в таком количестве южные фрукты, торговцы наперебой подзывали ее к себе, нахваливали свой товар и предлагали купить. Но Евдокия косилась на самодельные таблички, выставленные тут же на прилавках: «4 руб.», «5 руб.», — и удивлялась про себя таким ценам, и многозначительно покачивала головой.
— Неужто берут у них? — тихо спросила она Колобихину.
— Кабы не брали, они бы тут не стояли. Не летали бы сюда за тыщи верст, — снисходительно усмехнулась Нинша. — Для детей берут, для больных. А у кого деньги лишние, то и для себя. Вот, скажем, у меня болел бы ребенок. Неужто бы я не купила ему пару яблок или гранатов? Да хоть сколько стоит, все равно взяла бы. Больше-то купить негде, кроме как у них. Вот они и пользуются, дерут с нашего брата три шкуры. А у денег глаз нету. Чего ты удивляешься? Ты бы к овощному ряду подошла, поприценялась. Там капуста квашеная и то по рублю за килограмм. А огурцы соленые и помидоры по полтора да по два рубля. Наши, свои стараются содрать побольше, а чего ты от них хочешь? — кивнула она на торговцев фруктами. — Вот так-то, Дуся.
— Это точно, глаз у денег нету, — согласилась Евдокия и отошла от прилавков подальше, словно ее против воли могли заставить что-то купить. — А молодые все эти торгаши-то, — сказала она. — Отпуск тут постоят и денег загребут.
Колобихина глянула на нее с насмешкой:
— Какой отпуск? Ты как с луны, Дуся!
— Неужто они не работают?
— Дураки они, что ли, работать! — хохотнула Колобихина. — Да они тут зимой и летом одни и те же стоят. Работать… ну и скажешь же… Вон у них какие тут условия труда. Позавидуешь. То-то они и гладкие такие, не сильно перетрудились. А чего им? Поторговывай да денежки складывай в карман или в мешок… не знаю куда. Это мы с тобой пластаемся на поле, а они — не-е-ет, умнее нас с тобой. Умеют жить.
— Так это что же… это кто ж они такие? Купцы, что ли какие новые? — спросила Евдокия.
— А как хошь, так и называй. Им все одно.
— И разрешают им?
— Вон какой дворец для них отбухали. А их тут погляди сколь. С капустой да с помидорами одни бабки стоят, да и против этих их капля в море. Вот тебе и «разрешают».
Евдокия только покачала головой и ничего больше не сказала. Она верила Колобихиной. Нинша на базаре бывает чаще, знает больше. Умом верила, а понять душой никак не могла. Да и как можно понять такую непостижимую для нее вещь: молодой парень возит фрукты по сибирским городам, торгует ими на базаре и просит за них сколько хочет. Он сам и цену устанавливает, словно какой купец, да купец он и есть, никто больше. И это-то — в наше время. Как ей его понять, когда она, сколько помнит себя, всегда-то работала. Вечно она в работе — круглый год, а годы катились один за другим без остановки. Она хлебушек выращивает и этого же купчика кормит, может, и выкормила его своим хлебом? Как ей понять, когда у нее в звене бабы на тракторах в тряских кабинах? Когда их мочит дождь, сечет ветер и снег? Стоит перед ней молодой парень, такой же, как и многие другие парни из Налобихи, только лицом смуглее да одет помоднее, щеголеватее, стоит, протирает тряпочкой яблоки, чтоб блестели получше, и улыбается призывно. И ему нисколько не совестно, что живет он только для самого себя, что наживается на трудностях простых людей… Милиционер прошел мимо него, равнодушно поглядел на груду яблок — и дальше. Еще и защитит этого купца, если кто обидит.
И подумалось Евдокии: в колхозе иного парня вызывают на правление только за то, что прогулял. Стыдят его, бедного, честят на чем свет стоит, и он готов от стыда сквозь землю провалиться. Вкалывает потом как проклятый, работой замаливает свой грех. А этот стоит себе, будто так и надо. Или уж только обличием усатый торговец похож на других людей, а нутро у него совсем другое? Глаз он от стыда не прячет, наоборот, самодовольствие на лице. А вот она, Евдокия, в кои-то годы вырвалась на базар, и не потому, что решила нажиться, просто иначе нельзя, приспичило, так ей и то стыдно. И Юлия вон идет сзади, глаза в пол уперла, ей тоже совестно, что родители станут торговать мясом. А этим хоть плюй в глаза…