Много лет прошло с тех пор. Всякое случалось в жизни, а радость от этого мига осталась на всю жизнь и даже через толщу времени, когда и отца уж в живых нет, все греет его. Молчалив был его отец Прокопий, не имел привычки выказывать радость — сглазу боялся. Но лишь теперь, когда Иван сам стал отцом, понял, как ликовал в душе его родитель. Еще бы: воспитал себе замену. Поэтому он и в землю спокойно ушел. А вместо него, Ивана, кто останется? Кому он передаст многолетние заметы деда, и отца, и свои собственные, которые лишь сыновьям передают как наследство? Дочери Вере? Так это ей совсем ни к чему. Она возьмет свое от матери…
2
Когда Иван вышел из дому, уже одетый по-походному, в рыжеватой, вылинявшей штормовке, с ружьем в руке, Тайгун вскочил от завалины, закрутился возле хозяина, запрыгал. Понимал: предстоит охота. Иван тоже хотя и с горечью, но радовался неожиданной вылазке и, добродушно поругивая кобеля за несдержанность, прицепил к собачьему ошейнику поводок, чтобы кобель не носился зря, не тратил силы. И, шагая рядом с Василием по заросшей низкой гусиной травкой тропке к поскотине, сдерживал рвущегося вперед Тайгуна, как сдерживал свою Айку Василий.
Иван уже не думал ни о Сережке, ни о чем домашнем. Все это осталось за спиной, он жил только предстоящей охотой. Кто же все-таки там мог объявиться? Зверь в нижнем кедраче выбит подчистую, скоро бурундуков и тех не останется. Да, охотнику тут делать нечего: пустынна тайга, мертва… А ведь не так давно еще водился зверь. И не где-нибудь, а именно на этом нижнем кедраче начинал Иван промысловое ремесло. Хаживал сюда еще с отцовым ружьем, пока своего не было, и сроду не возвращался пустым. Десяток-другой белок обязательно приносил, а иной раз фартило и на соболишку. Да что брать давние времена? Лет шесть назад пацаны еще охотились за поскотиной и тоже ведь что-то добывали, не зря же переводили патроны. Конец этому наступил, когда в Горюниху пришли геологи. Изыскатели остановились табором возле деревни, в лесочке. Много их было, и все с ружьями, некоторые даже с нарезными карабинами разгуливали. Забухали выстрелы в кедраче. Геологи орудовали как у себя дома. Не стеснялись бить копытных в запретное время, летом. Маралятину в котлах варили, рябчиков на костре жарили. Иван пробовал приструнить их, но те разные бумаги показывали: и разрешение на нарезное оружие, и лицензии на отстрел промысловых животных для нужд экспедиции, и еще какие-то бумаги, все с гербовыми печатями и подписями, из которых выходило, что геологам все можно и что нет для них никаких запретов.
Изыскатели перерыли лес и горы вокруг Горюнихи, ушли, а вслед за ними нагрянули строители с техникой. Теперь уж не только выстрелы — взрывы загремели вокруг деревни. Бульдозеры и самосвалы всю нижнюю тайгу измесили гусеницами и колесами и даже на горы взобрались — ничто не могло устоять перед их моторами. Правда, когда заработал рудник, стал вроде налаживаться порядок. Поприжали самовольщиков с ружьями — спохватились, видно. Однако зверя в кедраче не стало. Которого выбили, а который и сам ушел подальше от шума. Заросли в лесу ямы, затянулась изодранная земля зеленью мхов и высокими травами. Помаленьку зализал кедрач свои раны, да остался пустой, безжизненный. Для ягодников только и интересный.
В тайге было свежо и прохладно от упавшей ночью росы, она и сейчас еще лежала на затененных травах и листьях, медленно истаивая. Одуряюще пахло папоротником и хвоей. Сверху, сквозь кроны, пробивались острые солнечные лучики, и светлые пятна, колеблющиеся на мхах и травах, сияли такой пронзительной зеленью, так были сильны и ярки, что покалывало глаза.
Иван расслабился и невольно улыбнулся, радуясь летней лесной благодати. В эту пору он в тайге бывал редко, привык видеть ее поздней осенью, когда травы прибиты заморозками и лежат под ногами сухие, блеклые, шорохом отзываясь на каждый шаг, когда все кругом отцвело и пожухло, а сама тайга тиха и настороженна, будто затаилась в ожидании первого выстрела. Сейчас же, в конце июля, здесь было празднично и беззаботно, все играло не израсходованными еще красками, радовалось жизни. Высоко трещали невидимые кедровки, среди розовеющей калины ссорились, пестря оперением, сойки. Порхала и посвистывала птичья мелочь. И так тут было хорошо, так легко дышалось, что ружье, висевшее на плече, казалось Ивану тяжелым и ненужным, чужеродным окружающей благодати.