Проговорил он это негромко, вроде бы размышлял вслух, но Мишка с готовностью кивнул и даже движение сделал, будто собирается бежать исполнять, но Ситников остановил его:
— Пускай пока поработают. Потом…
Иван принес из дому ключи от зеленого павильона и пошел в сарай за бреднем.
Рыбачить в озере никому из поселковых без разрешения Ситникова не дозволялось, рыбы было много, и Иван с Мишкой за три захода наворочали два ведра карасей и линей.
— Наверно, хватит, — сказал Иван и хотел уже снимать мокрые рубаху и штаны, но Мишка только в азарт вошел.
— Давай еще. Яков Кузьмич просил ему с ведерко оставить, да еще нашим надо будет дать. И мне за труды причитается. Я-то разве не человек, чтоб зря мокнуть?
Пришлось заходить еще.
Над озером летали утки, потревоженные людьми. К дальнему берегу, в густые камыши, улепетывали выводки. Утята были уже большие, со дня на день на крыло встанут, и плыли вслед за беспокойно оглядывающейся уткой быстро, помогая себе крыльями.
Мишка мечтательно сощурился.
— Пальнуть бы счас в кучу-то.
— Я т-те пальну, — хмуро отозвался Иван, развешивая бредень на кустах черемухи.
— А тебе жалко? Твои, что ли?
— Мои.
— Однако ты богатый. Гляди, как бы не раскулачили.
— Не тебе меня раскулачивать.
Рыбу собрали в большую плетеную корзину, потащили ее к зеленому павильону.
Строителям Яков Кузьмич, видно, сам сказал, что надо, потому что все они спустились с лесов. Собравшись кучкой, сидели и лежали на траве, перепачканные раствором и красной кирпичной пылью, уронив тяжелые, набрякшие от работы руки. Ашот негромко тянул нездешнюю грустную песню на своем языке. Его смолево-черные бездонные глаза тоже были печальны и глядели куда-то далеко-далеко: через горы, через тайгу, в только ему ведомые дали. И остальные его товарищи, кто покусывая сухую былинку, кто в неподвижной задумчивости прикрыв глаза, слушали тягучий негромкий напев и душой сейчас были не здесь.
Ивану вдруг стало жалко этих людей, инстинктивно жмущихся друг к другу. Он остро почувствовал, как тоскливо им тут, в чужой для них стороне, вдали от привычных мест, от близких и знакомых людей. Вот он сам родился в Горюнихе, и хорошо ли тут, плохо ли, а другого места он не желает, и занеси его судьба в другие края, он станет тосковать без этого лесного озера, без этой оскудевающей тайги, неуютно ему будет там и горько.
Подумал об этом Иван, и сердце дрогнуло от неясных, дальних предчувствий, непонятно откуда взявшихся. И себя он вдруг увидел как бы со стороны, чужими глазами, в незнакомом краю, среди незнакомых людей — наперед холодно стало от видения. Иван подхватил с земли жестяное ведро, в котором строители носили из озера воду для раствора, торопливо навалил в него рыбы. Шагнул к Ашоту, поставил перед ним ведро с живой еще, трепыхающейся золоченой рыбой.
— Сварите, ребята, себе уху.
— Спасибо, дорогой, — мягко отозвался Ашот, — ты хороший человек. Сердце доброе.
— Какой там хороший, — смущенно отмахнулся Иван, — обыкновенный. — А все же приятно было, что сделал он для этих людей небольшое, но добро, и ему ответили добрым словом. Может, теплее им станет от его маленького подарка — и то ладно. Он помедлил еще возле Ашота и, чувствуя на себе его вопрошающий взгляд, сказал: — А насчет бычка ничего пока не узнал. Похоже, волки…
Вздохнул, улыбнулся виновато и пошел прочь. Что ему еще скажешь? Ему все одно: волки или медведь. Бычка-то нет, и потерю ничем не восполнишь. Пообещать бы шкуру убитого хищника (а в том, что Иван убьет его, нисколько не сомневался) — да куда эта шкура будет годна? Летняя-то… Грош ей цена.
В павильоне Мишка зашипел на Ивана:
— Ты зачем имя́ рыбы-то дал? Они знаешь сколь заколачивают? У них на рыло по тыще в месяц выходит.
— А ты чего сам от этих тысяч сбежал? — ответно кольнул его Иван, угодив в самое больное место. Прошлым летом некоторые поселковые мужики, позавидовав заработкам «скворцов», тоже решили сбить «шабашку». Сбили, набрав в нее мужиков, оказавшихся не у дел, подрядились у рудоуправления строить жилой дом. В эту дикую бригаду затесался и Мишка Овсянников, загоревшийся одним махом «закалымить» на машину. Две недели мужички вкалывали без перекуров — копали траншеи под фундамент, приходя на стройку с зарей и уходя затемно. А к концу третьей недели, в субботу, запили, да так, что уже и не смогли остановиться — наверстывали «сухие» дни. На том местная бригада и развалилась. А заливали фундамент и строили дом все те же неутомимые «скворцы».
— А я в гробу видел эти тыщи, — хмыкнул Мишка, — я из-за денег здоровье гробить не буду, не в моей натуре. Оно у меня не казенное.