— Ну, дети, спать, — проговорил Мате, откладывая люльку.
Матия простилась со всеми кроткой улыбкой и ушла в дом. Легко стало у нее на душе, когда приехала домой; кажется, никогда еще, с тех пор как покинула отчий дом, не была она так покойна.
Катица последовала за сестрой, все еще пристыженная, покоренная силой отцовской личности. Как проходила мимо него, почувствовала на голове его жесткую, тяжелую руку. Другая рука отца, такая же широкая и жесткая, погладила ее по мягкой щечке, прижала к сильной груди. И на эту грудь в страстном порыве кинулась Катица, что-то развязалось в ней, пали какие-то преграды, и душа растеклась в блаженстве. Слезы наконец брызнули, и заплакала она от счастья на отцовской груди.
— Доброй тебе ночи, милая! — тепло промолвил он, и Катица поняла: она все еще любимое младшее дитя, каким была всегда. Преданно посмотрела в глаза отцу, согретая детской любовью, и на щеку, заросшую колючей стерней, влепила жаркий, веселый поцелуй.
Укладываясь на покой, почувствовала она ясно и определенно, что так ложиться можно только под родительским кровом; все остальное — дым, обман…
Нет и восьми часов утра, а на площади уже целый муравейник. Продавцы разложили товары, люди прицениваются, покупают. Стайки детей пробиваются сквозь толпу со свистульками, трещотками, гармошками. Их привлекают только корзины с фруктами; купить не на что, так хоть полюбоваться, глотая слюнки, на ранние груши, на крупный инжир… Приукрасились все мужчины без исключения, хоть женатые, хоть холостые — один засунул цветок гвоздики за ухо, по старинному обычаю, другой, повидавший мир, послуживший в армии, вдел гвоздику в петлицу.
Зазвонил колокол, сзывая на малую мессу, и через площадь прошел курат, наш славный дон Роко. Он в сутане, на пальце у него сверкает знак его сана — перстень с бриллиантом. Со всех сторон кланяются ему, так что он не успевает отвечать, снимая блестящую квадратную шапочку. На лице его торжественность и искренняя радость, словно встретилось ему некое счастье.
Вслед за ним люди повалили в церковь, и площадь почти опустела. К малой мессе ходит обычно городская знать, так называемые господа; простой народ ходит к большой мессе. Но сегодня, по случаю праздника, пойдут к большой мессе и господа. Ничего не поделаешь, надо держать марку перед чужими, хоть оно и стоит жертв… Право, удовольствие невелико: простоять на ногах чуть ли не два часа в переполненной церкви, хотя бы и случались передышки, когда все опускаются на колени. Да уж приходится, как сказано, и жертвы приносить, тем более что это редко — только раз в году.
К концу малой мессы жара усилилась. Тени укоротились, солнце стоит высоко. Летний день в Далмации — этим все сказано. На небе ни облачка, полная, как бы мертвая тишина в природе. В обычные дни в этот час всяк старается укрыться в доме, закрывают ставни с солнечной стороны, опускают жалюзи. Разумный снимает сюртук, отбрасывает воротничок и галстук и отдыхает в холодке. Один лишь Дунчо, пес шьора Тоне, еще слоняется по раскаленной улице, высунув язык, словно насмехается над горячим солнцем, да городской врач — если не начал свои визиты в пять утра — еще бредет где-нибудь в верхнем конце города или карабкается к горной деревушке. Дамы — и шьоры, и шьорины — в такой день даже не вылезают из неглиже, разве что ждут неизбежного визита или сами собираются нанести визит по необходимости.
А сегодня все не так! Бургомистр со своими асессорами ждут перед городской управой, к фасаду которой прилепился низенький каменный приступок, служащий скамейкой. Сидеть на нем приятно — до одиннадцати часов он в тени. Тут и сидят отцы города при полном параде, скручивают, курят сигареты — одну за другой, словно нанятые. Над управой развевается национальный трехцветный флаг, второй такой же — на здании Читаоницы. Вывешены флаги и на частных домах, кое-где на них красуется даже патриотический лозунг: «Živila Hrvatska!»[15] Помимо флагов свешиваются с балконов и из окон полосы ткани национальных цветов. Даже на недостроенной башне, на самом громоотводе, трепещет трехцветный флажок, а паперть украшена цветами в горшках и жестяных ведрах. Перед церковью — высокая мачта, на ней поднята хоругвь с ликом богоматери — патронессы городка. В будни мачта эта служит олимпийским забавам нашего юношества. Кто половчее, забирается на самый верх ее и с этой высоты показывает язык нашему чаушу, сиречь полицейскому, который сейчас так гордо выступает в парадном мундире с серебряным шнурком и при сабле, украшенной «портупеей», то есть темляком национальных же цветов.