Снова пересек площадь курат, уже не один, а в сопровождении своих собратьев, съехавшихся из дальних и ближних мест. Один из них, высокий, дородный священник, будет служить обедню: громогласен и вообще прославлен как знаток литургии. Ассистировать ему будут сегодня двое других, тоже приезжих духовных лиц.
— То-то нажрутся нынче, — шепчет шьор Мене шьору Бальдо.
— Так ведь праздник, куманек! Когда же и набить брюхо, как не в праздник…
И верно: в куратской кухне все кипит ключом. Судя по приготовлениям, обед обещает быть достойным фьеры. Будет и знаменитый козленок, о каком писал еще Овидий; зажаренный на вертеле козленок и впрямь — блюдо, достойное стола священнослужителей.
С колокольни посыпался «дозвон»[20], при котором в церковь вступают старшие. Отцы города двинулись к паперти, заслышав колокольчик служки в ризнице. Простонародье не уместилось в скамьях; кое-кто нарочно встал у входа, чтобы увидеть вблизи вступление в храм отцов города. Кто посмелее — даже приветствует их у порога, желает доброго праздника.
Доктор, как младший по годам и по чину, первым подошел к чаше со святой водой и, обмакнув пальцы, подал святой воды по ранжиру первому — бургомистру, потом асессорам. Прикоснувшись пальцами к мокрым пальцам доктора, те небрежно перекрестились. Старушки сокрушенно смотрят, как господа щеголяют друг перед другом подчеркнутой учтивостью. Старый Гигало, нищий на паперти, бормочет в седые усы:
— Господам во всем послабление… Даже в святой воде ручку омочить не изволят. А в чистилище попадет — бедняк его за кукурузную похлебку отмолит. Сам-то господин, своими силами, нипочем из чистилища не выберется… Ох, господи ты наш милостивый, святой заступник мой, Рох…
Матия и Катица тоже в толпе перед церковью. Сам бургомистр заметил их, проходя мимо, шепнул доктору:
— А миленькие эти Берачки, правда? Прямо кровь с молоком!
Доктор только губы надул и пыхнул через нос; получился звук вроде «гумм!» — известная привычка доктора, когда ему что-нибудь необыкновенно по душе: например, аппетитная рыба на блюде.
Подошел вместе с другими молодыми господами шьор Зандоме[21] Гулянович, недавно женившийся: делать смотр тежацким девушкам и женщинам. Не отказался от этого обычая шьор Зандоме даже сейчас, когда уже благополучно бросил якорь в гавани супружества.
— Кого я вижу — Претурши! — вскричал он, приятно пораженный. — Давно прибыли?
— Вчера, — ответила Матия.
— До чего же похорошели! — с удовольствием добавил молодожен.
Матия вспыхнула — комплимент ее обрадовал. В смущении едва пробормотала обычную формулу благодарности вежливому господину. А Катица только поджала губки, строптиво тряхнула головой и отвернулась. Тем не менее и ее глазки загорелись удовлетворением, что ее заметили господа.
Слева от алтаря — скамья для городских чинов; сегодня на ней, праздника ради, расстелили пестрый ковер. На нее-то и уселись бургомистр со своими асессорами. Ближе к входу, с той и с другой стороны — стулья для певчих, или, как их тут называют, кантадуров. Не во всех здешних храмах найдешь орган, зато певцы везде прекрасные. Главный среди них — мештре[22] Иве: такой у него чистый и сильный голос, что царит он надо всеми прочими голосами. А чтоб стал голос еще чище, не забывает мештре Иве в подобных случаях хорошенько прополоскать горло.
Сегодня и места для певчих заполнены: много набилось тут добровольцев. Но мештре Иве — вообще-то он сапожник — человек очень серьезный, строгий даже; он мечет грозный взгляд на всякого, кто вдруг забежит вперед или неуместным образом возвысит голос.
В храме яблоку негде упасть; впереди мужская, сзади — женская публика. Даже в проходах меж скамей преклонили колени на твердых плитах пола богомольные бабенки. Ярко освещены хоры и ступени, ведущие на хоры и дальше, к колоколам, веревки от которых свисают внутрь церкви.
Началась литургия — перед главным алтарем, где стоит изваяние патронессы храма, раскрашенное и отягощенное праздника ради всевозможными украшениями, дарами набожных душ. На голове матери и на головке сына — венцы чистого золота, они ослепительно сияют в солнечном свете, падающем через окно позади алтаря. И к этому сиянию устремлены взоры сотен и сотен глаз, полных одушевления и внутреннего жара, доверия и надежды в ожидании милостей от царицы небесной…
На самой низкой ноте, какая только доступна его звучному тенору, мештре Иве вывел: «Кирие… кирие элейсон!»[23] И его колокольный глас потянул за собой целое половодье голосов, мужских и женских, сквозь которые звонко пробиваются ясные сопрано детей и девушек.