И вот теперь — Пашко стоит перед ней! И взор его — уже не тот, испытующий, полный ожидания и нежности. Нет, Пашко весел, красен в лице, упоен наслаждением от танца. Подходит смело, вызывающе смотрит ей в лицо, а оно выражает смущение и недовольство. Потянул ее а круг — она отстранилась:
— Не пойду, не могу — тяжело мне…
— Принцесса! — вскричал Пашко, и на лбу его вздулась вена. — Не по нраву тебе наши забавы? Мы ведь грубые тежаки! Черный люд, сброд — так?
Катица побледнела — как он сразу угадал ее мысли! А Пашко, со злыми глазами, наклонился к ней и голосом, дрожащим от негодования, глухо проговорил:
— Так наши забавы слишком низкие для вас, шьорина? Вижу, прекрасно вижу, что думает расфуфыренная трясогузка! Только не торопись — допрыгаешься!
Гневен взор Пашко…
Катица чувствует себя так, словно отхлестал он ее по лицу крапивой. От оскорбления выступили слезы, душе больно, отвратительно — все здесь ей противно, все оскорбляет. От Пашко сильно пахнет вином и чесноком — тяжко Катице, и думается ей — не от гнева, а от вина пылает лицо Пашко.
— Что ж, пойдем с тобой! — вдруг поворачивается Пашко к Матии, презрительно махнув рукой на Катицу.
— Нет, Пашко, не могу я, прости! — мягко просит Матия, стараясь высвободить руку. — Я только посмотреть пришла, нельзя мне танцевать…
— Да брось, Матия, иди! — крикнула Лоде из-за спины Пашко. — Хоть один танец! Жених твой сам виноват, зачем не приехал?
— Нет, никак не могу, — твердит Матия.
— А не хочет, не надо. Кисейные барышни! — бросил Пашко, отворачиваясь от сестер. — Могли и вообще не являться — без вас обойдемся…
И он, подхватив Лоде, закружился с ней в толпе пляшущих.
Сестры поторопились скрыться, по возможности незаметно. Никто уже не обращает на них внимания — все страстно упоены пляской. Матия с Катицей спустились в подвал, где устроен буфет. Невестки Бобицы выжимают лимоны в ведро с водой — пускай будет свежий лимонад для девушек, когда танцы кончатся и им захочется пить. В другом ведре вино, мужчины и женщины зачерпывают его кружками, деревянными ковшиками, пьют, как простую воду. Правда, воды в вине немало; да ведь оно и лучше: что сталось бы, кабы пили неразбавленное, в такую-то жару, да еще кружками?
Во дворе, над углями, поворачивают на деревянном вертеле целого барана: жаркое для танцующих, когда утомятся. Вокруг огня стоят, бегают детишки, среди них целая стайка бобицовских. Крики, визги столбом стоят над мелюзгой, которая не может дождаться, когда начнут разделывать барана.
Только на площади сестры вздохнули с облегчением.
— Лучше б не ходили, не было бы всего этого, — говорит Матия.
Катица не отвечает, вся она будто избита, измучена. Только успокоится немного — тотчас снова вспыхивает гневом и возмущением. «Чтоб я танцевала в таком хлеву! — проносятся мысли в ее голове. — Да лучше и не слышать ничего, танца никогда не видеть!»
Что им делать? Народ весь разошелся по балам да танцулькам, на площади почти никого. Сумерки падают на город — самое милое, самое подходящее время прогуляться, поболтать в холодке: да с кем, когда никого нет! Остается одно — вернуться домой, с курами спать ложиться. Хорошенькое завершение праздника!
Катица плакать готова от злости и жалости.
Постояли на площади — не подвернется ли что-нибудь, чем бы заинтересоваться. Ага, вот! Донеслись веселые звуки оркестра. Вечерний ветерок принес их. Девушки машинально пошли на музыку, которая и привела их к дому шьоры Доры. Окна распахнуты, в них мелькают головы танцующих, словно плавающие на волнах музыки. Небольшой двор забит народом; мальчишки облепили перила, столбы, стараются повыше залезть на веранду.
— Матия, войдем!
— Да ты что! — ужаснулась та.
— А что? Ведь только посмотреть. Хоть из сеней. А уж потом домой — хоть признаваться не придется, что ничего-то мы и не видели… Зачем же домой приезжали, если уж и на танцы не взглянуть!