— Эх, господин хороший! — вздохнул Мате, довольно сильно расстроенный, несмотря на лестные слова инспектора. — Что делать! Многое приходится терпеть на этом свете…
— Да разве несчастье — иметь таких дочерей? — Инспектор даже обиделся.
— А кто его знает, сударь: счастье или несчастье? Все в руках божьих.
— Слышите? Говорит, что тебе поп! Лучше выпей, братец, как выпьешь — и заботы прочь. Такого ты еще не пивал, ручаюсь!
Мате отхлебнул, и лицо его перекосилось.
— Ну? — ожидающе смотрит на него инспектор. — Что скажешь? Нравится?
— Гм… Нет напитка лучше того, что бог дает. Человеческие руки лучше не сделают.
— Ну вот опять! Рассуждаешь, прямо как Соломон! — посмеивается инспектор. — А знаешь ли ты, сокол, что нигде человек не изобрел столько хитростей, как при выделке вина? Даже в воде его крестят — правда, без попа… — Подперев щеку ладонью, инспектор проницательно глянул Мате в глаза. — Эх, брат, я-то знаю, ты тоже вино разбавляешь; не вино, так сусло. Ладно, ладно, не обижайся. Все мы люди, все грешники — а тежацкая душа способна унести изрядную кучу подобных грешков…
— Перестаньте! — Бургомистру тоже не по нутру инспекторские шуточки, задевавшие его самого: он-то тоже подвал держит. — Это все предрассудки невежд. Порядочный винодел ревниво оберегает репутацию своего подвала: это его долг. Точно так же как порядочный муж оберегает честь своей жены…
Инспектор смущенно поежился — сам чувствует, что зашел слишком далеко, обидел Мате. Во всяком случае, лицо тежака выражает неудовольствие. Хочет инспектор как-то загладить неприятность, но доктор сообразил быстрее.
— У нас и умываться-то часто воды не хватает, куда еще в вино лить!
— Прекрасно! — засмеялся инспектор. — А я и забыл об этом.
Своим замечанием доктор свел неприятный инцидент к шутке — и все же Мате как-то не по себе, он только и ждет подходящего момента, чтоб удалиться. Вскоре он встает:
— Ну, доброй вам ночи, господа! Желаю приятно провести время.
Прикоснувшись из вежливости к своей красной капе, Мате неторопливо отходит от стола и отправляется вслед за дочерьми, которые, поди, уже давно дома.
А сестры, прибежав домой, застали мать еще на ногах: она их ждала. На свежем воздухе у Катицы уже выдуло из головы почти все ее отчаяние и горе. Перевес взяла молодость — легко ей перепрыгивать через всякие черные мысли. Вернулись к Катице все надежды, помыслы о будущем, розовые мечты. Обрадовавшись, что мать одна, девушка, оживленная, радостная, торопливо рассказала ей все, что с нею нынче случилось. Ера слушала, скрестив руки и поглаживая локти — такая у нее привычка выражать высшую степень удовлетворения. Услыхав, что дочь танцевала с Дубчичем, старая восхищенно воскликнула:
— Как — со шьором Нико, с нашим шьором Нико?! Кто бы мог подумать! — Качая головой, в которой, как видно, зарождались какие-то новые мысли, далеко идущие планы, она добавила. — Из большого он дома, дочка, его следует чтить и уважать. Кто может с ним сравниться, кто?
У Катицы засветились глаза. Слова матери окончательно прояснили для нее — какое счастье встретилось ей сегодня. Хоть недолго, да — сомненья нет! — была она царицей бала; привлекла к себе всеобщее внимание, а может быть — может быть, и внимание этого человека, самого главного, самого красивого…
В темное небо уставилась Катица, а в головке ее так и мелькают светлые мечты, сказочные картины…
Тут во двор вошел отец; на его серьезном лице написаны заботы, думы. Рассеялись розовые облачка, снова сдавила сердце суровая действительность, сдавила больно, беспощадно! Нет, не суждено ей, Катице, достигнуть того, по чем вздыхает душа! Приговорена, обречена Катица — ждут ее пустыня, колючки да репейник. Как упорно сопротивляется этому сердце, как тяжко ему покориться силе — случайной, силе обстоятельств! Встала перед глазами картина, которую она видела сегодня в доме Бобицы: вот куда хочет столкнуть ее отец, лишь бы как-нибудь пристроить! У него свои расчеты, свои планы — какое ему дело, что там она будет увядать, пока совсем не увянет?
Сверкающими глазами, словно бросая вызов, смотрит Катица на отца. «Пускай ругает, пускай бьет, как хочет — пускай!» Что еще может он ей сделать? Что отнять? Пусть же изливает на нее свою ярость, пусть растопчет ее, как червяка…
А отец, видно, догадывается, что вершится в душе его младшенькой. Не гнев — сожаление, скорбь охватили его. А главное — забота, тяжкая забота: что-то будет, как-то будет! Мнится ему — сейчас зачинается нечто новое, какой-то поворот, переворот в жизни. Только куда, в какую сторону поворот, и — самое важное! — чем все это кончится?