Нет, не может он сердиться. Он испытывает необходимость снова приблизить к себе эту душу, которая отходит от него и, как видно, готова стать совсем чужой…
Мате подошел к дочери, привлек к себе, как в старые добрые времена. Чувствует, как вздрагивает дочь, — хочет, наверное, высвободиться, убежать, забиться одной в уголок, слезами облегчить сердце… Но он крепко держит ее одной рукой, а другой гладит по голове.
— Ну, ну, что ты, дитятко, — заговорил он мягким топом. — Что же ты все убегаешь, все сторонишься меня? Разве ты уже не моя младшенькая?
Отцовские слова, их сердечность, в которой трепещет сострадание, нашли дорожку к ее сердцу. Катица поддалась им, прижалась лицом к плечу отца и заплакала — так безутешно, так горестно! Но сколько же сладости в этих слезах — они как бальзам… Смотрит Ера во все глаза: да что же это такое? Только что веселая была — и нате вам, плачет! Опять, видно, старик к ней цепляется, хочет, что ли, до смерти уморить милую мою, дорогую… Но она, Ера, — мать, ее слово тоже кое-что значит… Что слишком, то слишком! Есть предел и ее уступчивости…
Хотела было Ера подойти к дочери, но Мате приложил палец к губам и, выразительно глянув на жену поверх головы Катицы, показал ей на дверь. Невозможно ослушаться мужа; воинственное настроение улетучилось мигом, и бедная Ера, качая головой, скрылась в доме. Но спать она не пойдет — нет, будет ждать, может, и ее помощь понадобится; как только заметит хоть самую малость неладного… Нет, не даст она дочку в обиду! Довольно назиданий да поучений, сыты по горло — еще заболеет бедное дитя, занеможет с горя…
Мате не выпускает дочь из объятий, ждет — пускай выплачется. Пусть выплачется, легче ей станет, улягутся взбурлившие чувства. И когда Катица утихла, он заговорил тихо, сердечно; рассказал, какие надежды возлагает на нее, как гордится ею, каким сокровищем ее почитает. И о долге своем перед ней говорил, о том, что обязан руководить дочерью, на верную дорогу выводить. Долго говорил Мате, много — сам себе не отдавая отчета, о чем говорит и сколько — все, все выложил он, что внушала ему отцовская любовь. Не раз дрогнул голос его от волнения. А Катица слушала, не поднимая с его плеча мокрое от слез лицо, пила этот сладкий звук, в котором столько любви. Не наказывать — предостеречь хочет отец. Не портить ей настроение, невинную забаву — не хочет он допустить, чтобы дочери его попали на язычок людям. Не затаптывать стремление к лучшему, высшему, а вырвать с корнем высокомерие, тягу к роскоши. Не приговаривать дочь к вечному мраку, к блужданию в пустыне хочет отец, — нет, он хочет помешать дочери сбиться с пути, сделаться блуждающим огоньком, без крова, без прибежища…
Так долго и широко говорил он для дочери, тихонько, почти на ухо. Она слушает, не отвечает, только порой судорожно вздохнет после плача, после смятения чувства. Слушает сладкие речи отца, и мир распространяется в ее душе. И все же там, на самом донышке сердца, в самом сокровенном уголку грызет ее безмолвная скорбь — безмолвная и непреходящая: ибо требует отец, чтобы оставалась Катица на своем пути, не сходила с него. А это и есть то самое, что ее так мучит: это означает самоотречение, жизнь в низшем мире, выдворение из высших сфер, изгнание в пустыню обыденности…
Нет, не может она на это согласиться. Нет ни сил, ни желания. Всегда будет тлеть в ней жажда чего-то более прекрасного и высокого, чем то, что можно найти в доме Бобицы.
Но хоть и не рассеяны опасения — мир и упокоение снизошли на душу. В эти немногие минуты узнала Катица отцовское сердце, ободрилась под чистым сиянием его любви. А главное, поняла, что не тиранство это, перед которым должна она склонять голову, которому должна приносить жертвы, а нежная отеческая любовь.
Катица и вообразить не могла, что уйдет от отца такой умиротворенной.
А Мате понимает, что достиг всего, всего. Остались в сердце дочери укрепления, которые он не взял, да уж и никогда не возьмет. Но он добился главного: теснее привязал к себе младшую дочь и, быть может, помешал ей принять опрометчивое решение. Одним словом — привязал ее к себе новыми узами, предотвратил полное отчуждение.
«И этого пока довольно, — размышляет он. — Долг свой я исполнил, остальное — в божьей воле».
С сознанием этого и он веселее отправился на отдых. Большая тяжесть спала у него с сердца.
Тем временем Матия с матерью ждали в доме, чем кончится разговор между отцом и дочерью. Матия так и обмирала, предвидя грозу; страшно ей было услышать голос отца, распаленный гневом. Напрасно! Напротив, Катица вошла в общую с сестрой каморку совершенно спокойная, чуть ли не веселая. С размягченной душой подошла она к Матии, обняла и горячо поцеловала ее. Сколько лет уже не видела Матия такой ласки от сестры…