«Значит, все кончилось хорошо, — рассудила степенная девушка. — А кто бы подумал! Гм… Оказывается, иной раз полезно и поупрямиться, коли хочешь, чтоб с тобой считались…»
4. ВЕСНА В РАЗГАР ЛЕТА
На следующий день свернули палатки; сундуки, корзины, мешки отправили в Дольчины, погрузили на парусники и отплыли — каждый в свою сторону.
К вечеру городок наш снова принял обычный меланхолический вид.
Гости, памятуя пословицу: «Рыба и гость на третий день смердят», раньше торговцев — некоторые еще ночью — разъехались по своим местам. Хорошо везде в такую жарищу, а дома лучше: хоть наряжаться не надо.
У Матии с Катицей еще один день свободный: завтра вечером они вернутся к хозяевам. Поэтому завтра с утра отправятся они в Коницу, где сядут на пароход. Мате с Иваном затемно уехали в лес, заготавливать дрова на зиму и для перегонки ракии. В доме остались одни женщины.
— Отдохните, цыплятки мои, — твердит дочерям Ера. — Ни о чем не хлопочите, пока вы дома. А не то сходите куда-нибудь, время проведите. А ты, сиротинка моя, — обратилась она к Катице, пребывающей в какой-то задумчивости, — ты не тужи: мало ли что отец наговорил! Наговорить-то все можно, да незачем так уж все к сердцу принимать. Чудной народ мужчины — я тоже порой в одно ухо впускаю, из другого выпускаю… Эк как разбушевался, мы-де тежаки! Словно тежак — уж самый подлый на свете. У того тежака иной раз в сундуке-то побольше, чем у какого тонкого господина. А что ремесленник или мастер? Коли работы нет, так и нищий: что в рот ни положь — и то за грош…
Катица тряхнула строптивой головкой, в глазах искорки заиграли. Будто все это она не лучше матери знает! Будто невдомек ей, что Претурша не так-то легко спасует хоть перед какой девицей! Господи, ну, две, ну, три барышни — действительно барского рода, это и она признает; а остальные?
— И что она такое, мирская слава? — пустилась философствовать Ера, довольная, что некому ее обрывать. — Трава полевая! Ветерок ее гнет, огонь палит… Так и слава: то вверх тянется, то падает. Моя вон бабушка из рода Дундичей была, а вышла же за тежака. Все диву давались, чего это она — девка вроде не дура, из такой семьи, да за тежака! А она — никакого внимания на эти толки, потому как воля ее подгоняла. Такими делами правит божья воля. И зря мы тут суетимся — не знаем, что с нами через час-то станется, не то что через год или десять лет. Кто знает, что насчет нас господь решил?
Не хватало только, чтоб Ера добавила: мол, кто знает, может, и ты, цыпленок мой, госпожою станешь, да еще, может, и самой первой в нашем городе? Но нет, не добавила этого Ера, только с гордостью посмотрела на дочь, любуясь тем, как достойно она держится — любой барышне поучиться.
— А перед богом все мы ровня, что низшие, что высшие, — заключила старая. — Мы-то можем делить людей, возноситься над другими — а бог всех уравняет. Прах есме и в прах обратимся, так и в Писании сказано.
До чего приятно Ере философствовать! Ведь этим она льет воду на собственную мельницу: Катица впитывает слова матери, как иссохшая почва небесную росу. Распрямились в душе девушки цветы надежд, прекрасных грез, поникшие было под суровым дыханием леденящих отцовских нравоучений. «Конечно, почему бы и нет, мало ли что на свете бывает, — нашептывает Катице какой-то голос. — Рожденный ползать пускай и ползает. А я хочу взлететь к солнцу, туда, где необозримые поля и леса…»
После обеда Катица одна собралась в Дольчины.
— Загляну-ка я к двоюродной сестрице Антице, — сказала она матери. — Может, в мыслях светлее станет.
— Ступай, ступай, доченька, повеселись хорошенько…
— Тоже мне веселье… — вскинула голову Катица.
И вот идет Катица по дороге, сама не знает, что манит ее туда, к морскому берегу. Знает только, что не усидеть ей дома; нужно ей двигаться, что-то делать, забыться.
Жарко печет солнце, слепит глаза; воздух дрожит над серым, выжженным полем, над оливами, печально склонившими серые ветви. Грустно и Катице, тоскливо как-то; словно затерялась она среди этой пустыни, где и птица не пролетит, только цикады стрекочут свою вечную песню, неутомимо, неотступно, перебивая друг друга. Но поднявшись на взгорье, облегченно вздохнула девушка: открылось впереди море, его синюю гладь рябит свежий послеполуденный мистраль. Справа соседний остров зеленеет изумрудом, среди зелени рассыпаны белые точки, где вразброс, где погуще: домики, деревни соседей-островитян. А за островом смело вздымается к небу Приморская Планина, ее исполинские серые бока жарятся на солнце, которое, словно оскорбленное тем, что не в силах вызвать на них даже искорку жизни, отталкивается, отражается от утесов и скал. Почти под ногами живописной дугой раскинулись на крутом склоне Дольчины: дом над домом, словно на полочках, и за каждым домом — дворик, обнесенный каменной оградой. Во дворах и садах зеленеют миндальные, инжирные деревья. С моря наши Дольчины выглядят куда импозантнее: оттуда не видно ни дворов, ни даже домов, если смотреть с моря, видишь только чешую крыш, словно каждая стремится забраться выше других.