— Нет. Но мне невыразимо хорошо!
— А я бы еще пару часов поспал.
— Спи, — разрешила Алена и снова поползла куда-то вниз.
— Подожди! — Вадим попытался ее удержать. — Имей сострадание. Я же уже старенький!
— Не похоже, — весело сообщила Алена. — А ты спи. Я же не мешаю. Просто мне, — она снова легла с ним рядом и зашептала на ухо, — всю жизнь страшно хотелось… Ну, в общем, представляешь, ты спишь, а он у меня во рту. Маленький такой. Податливый. Ну, как сейчас.
— О боже! — Вадим с ужасом выдохнул.
— Пожа-а-алуйста, — заканючила она. Вадим больше не сопротивлялся. Целых десять минут он старательно делал вид, что спит. А потом настала его очередь нарушать своими возгласами тишину. Алена не пыталась его утихомирить — только радостно улыбалась, насколько при ее занятии это было возможно.
Было пять, когда она, наконец, нашла в себе силы оторваться от Вадима и отправиться в душ. Долго плескалась, подставляя горячим струям лицо. Тело ликовало, ощущая себя молодым, упругим и сильным. Это было отчасти утраченное чувство, и тем ценнее оно казалось. Алена думала о том, что больше всего на свете сейчас ей не хочется расставаться с Вадимом. Хочется остаться здесь до утра, потом вместе поехать на работу, потом вдвоем вырваться на обед, а вечером от всех сбежать и снова провести вместе ночь. И все-все ночи в жизни, которые им еще предстоят. Исчезнуть, поселиться в каком-нибудь тихом, неприметном уголке. Да хотя бы в том самом, крайнем к лесу домике, заваленном снегом. Варить в печке картошку в мундире, разговаривать, смеяться, трогательно ухаживать друг за другом, писать давно заброшенные стихи и любить. Так любить, чтобы не думать ни о чем, ничего больше не желать, ни о чем не жалеть. Она сумеет — Алена знала это твердо, — слишком много соединено сейчас в душе: и гордость, и радость, и уверенность, и уважение, и желание, и любовь. «А вот это, — осадила она себя и выключила душ, — не для его ушей. — Подумала и добавила вслух, стараясь привести себя в чувство: — Ни для чьих». Они сидели за крошечным столом — Алена все так же, поджав под себя ноги, только теперь ей было радостно и хорошо — и пили коньяк. Говорили. О них. Ни о чем. Поддевали друг друга. Смеялись. Алена упорно отгоняла идиотский вопрос, навязчиво крутившийся в голове, и думала о том, до чего же глупой становится женщина, когда позволяет себе ею быть. Все. Хорошего понемногу. Нужно собраться, покончить с сантиментами, развеять иллюзии и вернуться к тому, что есть.
— Женись на мне, а? — Она и сама испугалась прозвучавшей фразы — так неожиданно и некстати вырвалось-таки. Алена съежилась, желая укрыться от собственной глупости и стыда, и стала осторожно наблюдать за Вадимом. Он не поменялся в лице, глаза его не забегали, как это могло бы быть в сложившихся, банальных, до дыр всеми затертых, обстоятельствах. Уже одно это показалось Алене бальзамом на пораненную собственной же неосторожностью душу.
— Когда? — Вадим, хитро прищурившись, смотрел на Алену.
— Ну… — Она уже готова была пойти на поводу у случая и обратить все это в шутку: все лучше, чем скатиться до унизительного отказа. — Когда дети вырастут, — с деланой веселостью ответила она.
— Хорошо. Договорились. — «Вот бы он на этом и остановился», — только успела подумать Алена. — Но я же не потяну тебя. Меня и на два года такими вот темпами не хватит.
Алена прикрыла глаза, чтобы не выдать обиду. Понятно, что она сама во всем виновата — не надо было лезть. Понятно, что вопрос риторический. И все же. От него и требовалось-то всего, что смолчать в финале. Просто ничего больше не говорить, оставить ей в подарок частичку неразрушенных иллюзий, лишь каплю призрачной и несбыточной мечты. А отказ всегда останется отказом, что бы там кто ни выдумывал в оправдание своих отвратительных «нет». Настроение испортилось. Алена сидела, насупившись, размышляя на набившую уже оскомину тему: всю жизнь она не могла понять одного — зачем добиваться, стремиться, затрачивать силы, страдать и в итоге связывать жизнь с человеком, если не желаешь владеть им в полной мере. Безраздельно. Целиком. Нечестно все это. Не по-людски.
— Да ладно, — через силу ответила она, — ты у нас крепкий орешек. Еще повоюешь.
В Москву они возвращались молча. Вадим не беспокоился — приписывал безмолвие Алены умиротворению и усталости. Снова играло радио. По странному стечению обстоятельств пели опять про «человека с кошкой». Песенка закончилась как раз в тот момент, когда Вадим притормозил около Алениного дома.
— Спасибо, доктор, — вырвалось у нее само собой. Музыка, что называется, навеяла. Потом она испугалась, что Вадим может обидеться на плоскость формулировки, и попыталась смягчить: — Лечение прошло весьма и весьма успешно. Депрессия отступила. Надеюсь, теперь надолго.
— Пожалуйста! — весело ответил Вадим. — Обращайтесь еще!
— Да уж непременно, — без особого энтузиазма сказала Алена. Привычная вселенская тоска возвращалась, чтобы занять законное место в замученной и уставшей от этой чертовой жизни душе.
Вадим притянул Алену к себе, крепко обнял.
— И тебе спасибо! — прошептал он, вдыхая запах ее волос. — Родной ты мой человек!
Алена до боли в веках зажмурила глаза, а потом быстро вышла из машины и направилась к двери своего подъезда. Она очень старалась с первого раза правильно набрать код домофона. Не хотела, чтобы Вадим, который ждал, пока она войдет, понял, как дрожат ее, ставшие вдруг непослушными, пальцы.
Дома было тихо. Сын сидел в кровати — болел, — няня ему что-то читала. Алена рассчиталась с няней, проводила ее до двери. Договорились о том, что завтра приходить не нужно — только в понедельник. Алена, мучимая теперь угрызениями совести, решила остаться дома с больным ребенком. Сами в слова свои не веря, женщины пожелали друг другу «хороших выходных». Алена закрыла дверь.
Артем выглядел не очень: глаза больные, температура, видимо, снова поднялась. Алена присела рядом с ним на кровати.
— Хочешь, покачаю на ручках? — спросила она.
— Не надо, — отказался Артем. В семь лет он чувствовал себя окончательно и бесповоротно взрослым. — Так посиди.
— Хорошо, — согласилась Алена. — Давай тогда температуру померяем. А я тебе пока книжку почитаю. Вы с Татьяной Семеновной где остановились?
Артем взял из маминых рук градусник, засунул себе под мышку. Вышло криво. Алена попыталась поправить, но он не дал. Читали про барона Мюнхгаузена. Главу о взбесившейся шубе, которая разорвала в клочья наряды барона, и потому хозяину пришлось застрелить ее из пистолета. Тема не смеялся, слушая эту историю. Наоборот, сидел и хмурил брови. Потом спросил:
— А нельзя было просто укол от бешенства в живот ей сделать? Почему сразу стрелять?
— Ну, — Алена всерьез задумалась над поставленным вопросом, — точно не знаю. Но, полагаю, во времена барона лекарства от бешенства еще не изобрели.
— А-а, — поверил Артем, — но можно же было попробовать ее усмирить. На цепь там посадить для начала или в клетку.
— Не знаю, — Алене стало не по себе от их разговора. Думала она не о шубе. — А ты полагаешь, на цепи или в клетке лучше?
— Думаю — да. Если б я был бароном, я бы попробовал сначала так.
— Ясно. А я бы — отпустила ее в лес, — вздохнула Алена. — Пусть себе жила бы на воле. В доме под снегом.
— Хитренькая, — сощурился Артем. — А барон ходи без шубы, да? Холодно вообще-то. К тому же она ему по праву принадлежит.
Алена вздрогнула. Слишком недвусмысленный оборот принимал для нее этот странный разговор.
— По какому праву?
— По праву собственности, — сказал Тема таким тоном, что Алене стало стыдно за собственную глупость и неуместный вопрос.
— А-а. Но она же стала живая! — возразила Алена. — Разве живое существо может быть собственностью?
— Не знаю. — Артем обиделся на то, что мама не соглашается с ним. — Она не живая стала, а бешеная просто. Понятно?
— Понятно, — устало согласилась Алена. — Она стала бешеная.
Настроение окончательно упало. Депрессивное состояние прочно обосновалось внутри.