Я не ответил. Я старался сознательно перечувствовать такое абсолютное ничто. Сначала мне казалось, что это вовсе не трудно, но потом я почувствовал себя как во тьме. У меня было, действительно, впечатление какого-то затмения в глазах и обессиления интеллекта мозга.
Ройко взглянул на меня и, казалось, угадал, что во мне происходило. Он, как и я, молчал, и наши мысли блуждали бог знает где. В то же время мы механически шли дальше по улицам и, наконец, остановились против св. Юлиана, перед домом «под утопающей звездой».
Ройко жил на третьем этаже; колеблющаяся, скрипучая лестница, широкая и темная, вывела нас в довольно обширный коридор; мы прошли в нем шагов десять, после чего свернули по трем ступеням направо, в меньший переход, оканчивающийся дверью обиталища самого Ройко. Но по пути мы прошли еще мимо двери другой квартиры, которая в это время была раскрыта настежь. Я невольно скользнул туда взглядом.
В комнате было почти темно, так как уже были глубокие сумерки, и к тому же окна были завешены какой-то тканью с желтыми и красными цветами, а на столе горела только тоненькая свечка. Комната производила впечатление большой чистоты и порядка. У одной из стен стояла старомодная кровать с выцветшими, лучисто опускающимися шелковыми занавесами, в которых были видны большие продольные щели и разрывы, — они рассыпались от старости. Занавесы были раздвинуты и в тени я заметил очертания какой-то фигуры, лежавшей на кровати.
Посередине комнаты стоял большой белый некрашеный стол, выскобленный так чисто, что он блестел впотьмах, а возле него, почти держась его края, как-то устало двигалась старушка высокого роста, в черной одежде, в белом чепце на голове; в большом высоком старомодном кресле сидела вдали другая старуха, бледная, болезненная, с лицом омерзительно обезображенным, но незаурядным. Она была седая, только густые брови были у нее совершенно черны, а глаза светились каким-то необыкновенным блеском. Она держала маленькое ручное зеркальце, удивительно испытующе вглядываясь в него. Улыбка самоудовлетворения блуждала по ее лицу, она кивала головой и шевелила губами, словно шепча что-то про себя.
Мы быстро прошли мимо двери этой комнаты, и я, не желая казаться нескромным, только быстрым взглядом мог охватить ее обитательниц, но меня сразу поразила их исключительная внешность.
— Это странно, — сказал я, — что не только от людей, но даже от вещей исходит иногда словно какой-то магнетический ток, который охватывает нас и овладевает нами совершенно! Ваш дом просто очаровал меня, очаровал в том смысле, что я решительно чувствую себя под властью какого-то непонятного влияния.
И я невольно оглянулся на дверь, которую мы уже прошли.
— Вас так заинтересовали мои соседки? — спросил Ройко, визжа ключом в замке. — Мы проходили, — через минуту прибавил он, когда мы вошли в его жилище, — около «клетки трех идиоток». Здесь, в доме, я должен предупредить вас, каждый жилец имеет какое-нибудь прозвище.
— «Клетка трех идиоток»? — повторил я за ним. — Разве эти женщины действительно ненормальны? Но я видел только двух.
— Третья не встает с постели уже несколько лет. Она маркграфиня по происхождению, но такая несчастная и бедная, что душа за нее болит.
— И безумная?
— Нет, но совершенно уже впавшая в детство! Две другие, которые живут с ней (одна действительно идиотка), очень добры к ней и предупредительны. Все эти три старушки такие спокойные и тихие, что весь дом окружает их чем-то вроде почета. Как соседки, они просто Образцовы.
— Мне кажется, — вспомнил я, — что вы бредили ими в горячке, в нашей больнице. Вы однажды, глядя неподвижно в пространство, сказали: «Это старшая из сестер, Mater Lacrimarum!» Очевидно, вы называете так одну из них?
— Нет, — сказал он. — Действительно ли я сказал «Mater Lacrimarum»? В таком случае, я должен был говорить по-английски?
— Да.
— А! Значит, я только приводил де Куинси. Разве вы не знаете его чудесной вещи «Левана и три Матери Скорби»? Я почти всю ее знаю наизусть.
— Не знаю, — сказал я.
— В таком случае, прочтите когда-нибудь. Когда-то я переписал все это произведение, — тогда я не имел достаточно денег даже на такую дешевую книжку. Как сильно подействовал на меня де Куинси этой маленькой поэмой! В его жизни, в молодые годы, действительно было очень много общего с переходами моей молодости. И поэтому «Левана и три Матери Скорби» пробудили во мне такое эхо, что мне иногда казалось, что это одно из моих видений, и что оно было у нас с де Куинси общим!