— Мы нередко во сне видим и слышим отсутствующих лиц. Видеть мы можем не только нервами глаз. Я видел и слышал вас внутренним зрением и слухом. Человеческие существа могут так действовать друг на друга, что кажется, будто они видят и слышат. И это не только кажется — это правда. Один человек действует на другого, который его видит, производит сильное влияние на его мозг, и внутреннее видение кажется тогда действительным явлением. Так было и в этом случае. Не я на вас, а вы на меня действовали, бессознательно, но так интенсивно, что, как я говорю, я знаю все, что происходит в вас.
— Значит, когда я сидел в своей комнате и размышлял, мой дух был одновременно в моем теле и здесь, у вас?
— Вы забываете, что дух, душа вообще не могут быть где-нибудь, так как пространство и место — понятия, о которых можно думать только в связи с телом, с материей. Дух, ничем не связанный, может, следовательно, быть в постоянном сношении с иным духом. Вы знаете, что Сведенборг сказал — что человек еще при телесной жизни имеет общение духа с иными духами, хотя его преходящее «я» ничего не знает об этом. Я прибавлю от себя, что ничего не знает в нормальном состоянии. Но я, чувствующий себя так близко к смерти, не в нормальном состоянии теперь, и, значит, живу уже как бы в ином мире — то есть, имею уже полуясное понятие о будущем состоянии своего «я».
Он замолчал. Я живо взял его за руку.
— Разве вы действительно так сильно больны, что думаете уже об ином мире? А как вы его себе представляете? — не без любопытства прибавил я.
— Приблизительно так, как об этом говорит где-то Кант, — спокойно ответил он. — Разлучение души с телом для него не что иное, как перемена видения или понимания при посредстве ума в непосредственное видение или понимание духом. Иной мир, следовательно, не есть иное место в мире, а только иное представление мира. Иное состояние нашего «я». Иное его отношение к целому.
Он утомленно замолк.
— Разве вы действительно так больны? — спросил я с искренним беспокойством.
— Действительно. Но что же из этого?
— И вы не верите в мою симпатию к вам?
— Верю. Ведь я же знаю, что вы упрекаете себя в колебаниях относительно посещения меня.
— Ах, вы упрекаете меня…
— Нет, нет! — воскликнул он. — Я ни в чем не упрекаю ни вас, ни кого другого. Видите ли, я просто не был создан для счастья дружбы, не досталось мне это в удел. И в этом никто не был виновен. Банальную дружбу я всегда отталкивал сам, или же она не выдерживала первого испытания. Такая дружба хочет постоянных ласк, а я, если пожимал кому-нибудь руку, делал это так крепко, что даже было больно. Поэтому я умел находить друзей, но не мог долго удерживать их около себя.
— Разве это не упреки? — грустно спросил я.
— Верьте мне, что нет, — ответил он, и лицо его осветила улыбка, такая идеально добрая, что я, тронутый до глубины души, сжал его руку с такой силой, что она должна была заболеть. Но по нему нельзя было заметить это.
— Но теперь, — сказал я, — расскажите мне, что с вами, чтобы мы могли поискать помощи.
— Оставим это, — отрицательно ответил он. — Я слаб и у меня жар, вот и все. Это пройдет! Если вы мне поможете встать и пойти, я поведу вас к моим соседкам, в «клетку идиоток». Этой бедной маркграфине опять, кажется, хуже. Я обещал ее старой приятельнице, у которой она живет, что приведу доктора. Я именно вас имел в виду. Ей, вероятно, уж ничто не поможет, но вы, может быть, пойдете со мной к ним, чтобы, по крайней мере, немного порадовать ее? Они так сильно верят в медицину.
— Почему же нет? — воскликнул я. — С величайшей охотой! Да, наконец, что же и вылечивает, если не вера?
Он оперся на мою руку и, ведя меня, пошел довольно твердо, без особенного усилия. Он постучал в дверь «клетки идиоток». Одна из старух тотчас же отворила.
— Я пришел с доктором, госпожа Целестина, — сказал ей Ройко. — Это мой молодой друг. Как чувствует себя сегодня m-lle де Сорель?
Госпожа Целестина подала мне руку с улыбкой и с каким-то полным простоты, тихим достоинством. Рука была жесткая, рабочая; госпожа Целестина происходила из народа, но в ее манере поражало врожденное благородство, а в глазах проглядывал какой-то подавляемый отчаяньем пафос. Она была из числа людей, которые с первой встречи приобретают нашу симпатию.
— M-lle де Сорель, — ответила она Ройко, — очень больна. — И, ведя нас в комнату, тихо шепнула мне: — M-lle де Сорель немного странная. Она от старости впала в детство.
— Мне уже говорил об этом ваш сосед, — сказал я, и это ее несколько успокоило.