Образ бледного, увядшего, склоняющегося к гробу существа понемногу скрылся за ними, как и перед маркграфиней ушел в прошлое весь ее род, когда-то такой славный и богатый. Глубокую тишину комнаты вдруг нарушил дикий, раздирающий крик:
— Моя молодость! Верните мне мою молодость! — кричал в смертельной тоске какой-то хриплый голос.
В нем звучало что-то до того отчаянное, до того безумно страдальческое, что холодная дрожь пронизала меня до костей. В ужасе я оглянулся и увидел, что кричала третья обитательница «клетки идиоток». Эта отвратительно безобразная женщина была в эту минуту необычайно интересна. Глаза ее горели, даже искрились, несмотря на град льющихся из них слез, а выражение лица ее было так трагично, что потрясло меня до глубины души. Зеркало, в которое она смотрелась беспрерывно, по целым дням, упало на кресло, с которого сама она быстро вскочила, судорожно заламывая руки над головой.
— Моя молодость! Отдайте мне мою молодость! — снова кричала она. — Украли ее у меня, взяли обманом! Мое лицо теперь — это одна большая морщина, сердце — одна большая рана! Я не жила, не жила, а жизнь моя пропала — прошла! Верните мне мою молодость! Мою молодость!..
Истерический плач заглушил последние слова, и, ломая пальцы, она снова упала в кресло. Мгновение мы стояли, как окаменелые, и только из-за шелкового занавеса тихий смех идиотки вторил раздирающим рыданиям сумасшедшей. Мороз пронизывал мое тело. Госпожа Целестина опомнилась первая, подбежала к плачущей и начала обнимать ее и успокаивать тихими словами.
— Тише, будь же благоразумна, опомнись, Антония, — шептала она. — Есть Некто, кто считает наши слезы и знает цену наших вздохов. Твоя молодость вернется к тебе там, где нет ни забот, ни печалей, где Господь обнимет и утешит всех нас, которые страдали и терпели, отдавшись воле Его!..
— Моя молодость! Моя молодость! — повторяла Антония все тише и тише.
С глухим плачем она, как переломленная, упала грудью на свои колени, скрещенными руками закрыла лицо, а костлявые пальцы погрузила в седые волосы на затылке. Она дрожала всем телом, внутренний и лишенный слез плач потрясал и дергал все ее члены. И в этой немой муке было что-то еще более ужасное, чем тоска в ее крике. Сердце у меня сжималось. Госпожа Целестина стояла теперь на коленях у ее ног и поддерживала ее, тихо шепча время от времени:
— Антония, дорогая Антония!..
Через минуту она кивнула нам головой, как бы прося, чтобы мы ушли.
Мы тихо пошли к дверям.
— У меня в комнате есть успокоительные капли, — сказал Ройко. — Может быть, принести их вам?
— Нет, — сказала госпожа Целестина, — сейчас они не помогут; они пригодятся только позже, когда она сама несколько успокоится. Я скоро приду за ними к вам, и кстати посмотрю, не могу ли я быть вам в чем-нибудь полезной.
И она отвернулась от нас, занятая всецело Антонией.
то за женщина эта госпожа Целестина! — сказал я Ройко, когда мы грелись в его комнате. — Истинная сестра милосердия!
— Это истинный тип женщины из народа, — ответил он. — И к счастью рода человеческого, таких есть больше, чем можно было бы предполагать. Она сама много выстрадала, переносила и бедность, и скорбь. Она вдова рыбака, который погиб где-то в Пикардии, откуда и она происходит.
Вскоре госпожа Целестина постучалась в дверь; она пришла взять обещанные ей капли.
— Вы попали к нам в несчастливый день, — обратилась она ко мне. — Эта бедная Антония не всегда бывает такая шумная. Это случилось с ней после долгого периода времени. Она всю жизнь была такая несчастная. Родители выдали ее очень молодой за нелюбимого человека. Обыкновенная история: он был богат, и они думали, что таким образом обеспечат и ей и себе прочное счастье на всю жизнь. Мне кажется, о себе они беспокоились больше, чем о ней. Но ее жертва оказалась напрасной. Муж вскоре прогулял свое состояние, и ее родители умерли в нужде, не дождавшись ни малейшей помощи от сурового зятя, который начал потом мучить и ненавидеть Антонию, когда оспа и другие болезни сделали ее просто отвратительно безобразной. Всю свою жизнь она провела в темной лавчонке на грязной улице, лишенной света и воздуха, где-то вблизи церкви Notre-Dame. Муж не заботился ни о чем, она должна была содержать его и себя. К несчастью, Бог не дал ей ребенка. Если бы не это, ей было бы для кого жить, она имела бы утешение и надежду и, может быть, не лелеяла бы в глубине сердца безрассудную мысль, которая с течением времени стала какой-то idée fixe[6], подводной скалой, о которую ее бедный разум вскоре разбился, как рыбацкая лодка.