А передо мной лежала несчастная женщина, немолодая, нищая, погибшая, залитая кровью и роняющая слезы.
Меня охватило неизмеримое сострадание. Но я быстро опомнился и перешел от размышлений к делу. С помощью госпожи Целестины я обмыл и перевязал раны Виргинии, которые не были ни глубоки, ни смертельны. Потом я попросил госпожу Целестину побыть с этой женщиной, пока я вернусь.
Я поехал в ближайшую аптеку, купил все, что нужно было для более обстоятельного лечения пациентки и скоро вернулся к ней. Она за это время уснула, и мы не хотели будить ее от этого сладкого забытья всех горестей. Я вернулся к Ройко, а госпожа Целестина ходила по всему дому, успокаивая встревоженных жильцов, объясняя им, что дело вовсе не в убийстве, а в слишком грубом обхождении и прося, чтобы из-за пустого любопытства не беспокоили больную, которая через день, а самое большее — через два дня совершенно поправится.
Идя от Ройко, я опять зашел к Виргинии. Она уже не спала, была бледна, но довольно спокойна. Ее заплаканные глаза смотрели на меня умоляюще. Мне показалось, что она хочет о чем-то поговорить со мною. Я сел у ее кровати, взял ее за руку и, вынув часы, начал считать ее пульс, давая ей таким образом достаточно времени приготовиться к тому, что она хотела сказать мне.
— Послушайте, — несмело начала она, — так вы видели Леона, когда он убегал из моей комнаты? Пообещайте мне, что вы никому ни слова не скажете! А то ведь сейчас будет следствие — и Леона может постичь какое-нибудь наказание.
— Обещаю тебе, что буду молчать, если ты этого хочешь; но этот негодяй заслуживает наказания. За что он тебя бил?
— Он хотел денег. Я отдала ему все что имела, но ему этого было мало. Он бил меня за то, что я мало зарабатываю. А разве я виновата, что я некрасива и старею?
Она замолчала и опустила глаза.
— А зачем ты даешь ему деньги? — с удивлением и любопытством спросил я.
— Люблю его, — просто ответила она.
Я взглянул на нее уже с нескрываемым изумлением. Она слегка покраснела.
— Я женщина продажная и достойная презрения, — сказала она, — но люблю его. Я старая и некрасивая, он — молодой и красивый, — я люблю его. Люди смеются надо мной. Чем же я виновата, что хоть и состарилась, а люблю — и в первый раз в жизни! Да, в первый раз. Он меня не любит, — Бог мой, да разве возможно иначе? Он такой красивый, сколько девушек сходят по нему с ума! Но он хочет денег, которые я и даю ему; денег ему всегда не хватает. Я отдаю ему все-все, хоть если бы самой голодать пришлось. Я унижаюсь, продаюсь запоздавшим ночью пьяницам, которые меня тоже бьют; что мне все это, если, взяв эти деньги, он хоть иногда улыбнется мне!
— Но ведь это безумие! — воскликнул я. — Борись с этой слабостью, потому что она просто подла!
— Пусть будет так, — ответила она, — но это одно держит меня над водой! Если б хоть один раз в жизни я не любила вот так, совершенно бескорыстно, разве я смогла бы перенести сознание своей низости? То, что вы называете слабостью, подлостью — будет, должно быть, единственным моим оправданием перед Богом. Я всем продавалась, ему я отдаюсь. У всех я брала деньги, но он берет у меня.
Она сказала это так просто, с такой убежденностью, что мне стало стыдно за свой упрек. Мне одинаково мало была смешна эта престарелая женщина, с таким воодушевлением говорящая о своей любви, как и та, этажом выше, маркграфиня, в угасающем духе которой до сих пор блистал блуждающий огонек никогда в действительности не испытанных материнских чувств. Молча я пожал руку Виргинии. Она посмотрела на меня с благодарностью за то, что я понял ее. Я вынул немного денег и положил на стол возле ее кровати.
— Оставляю тебе здесь, — сказал я, — на необходимое. Завтра я опять осмотрю твои раны.
Она удержала меня за рукав. В глазах у нее были слезы.
— Спасибо вам, — шептала она, — за вашу доброту… Но послушай те, не сердитесь на меня… Если придет Леон с раскаяньем, что мучил меня, что меня избил… если он опять попросит денег… знайте, я не смогу удержаться и отдам ему все… Так лучше возьмите их назад… эти ваши деньги… Вы, я знаю, не хотели бы, чтобы я отдала их ему.
— Они твои, — сказал я, — ты можешь поступить с ними, как тебе угодно. Я не буду спрашивать, что ты с ними сделала.
Она еще сильнее сжала мою руку, захлебываясь от плача.
— Пусть Бог вам воздаст за это, — наконец сказала она. — Я женщина погибшая и недостойная сочувствия, но не всегда я такой была. Ах, может быть я не была бы тем, что я теперь, если б не умер мой брат… Бедный мой Теодор! Ему еще не было и восемнадцати лет, когда он умер в семинарии, там, далеко, в Бретани, где мы оба родились… Ах, мой Теодор, — это был ангел чистоты! Он был моложе меня и такой простой, такой добрый! Он еще был у родителей, когда я ушла на службу в Париж. Он любил меня до страсти и так тосковал, так тосковал обо мне! Он не имел понятия, что такое грех, в который я вскоре впала.