И она носит ключ, но мало нуждается в нем. Ибо царство ее прежде всего среди шатров Сема и среди бездомных бродяг под всеми небесами…
Но третья сестра, которая вместе с тем и самая младшая — тссс… только шепотом будем говорить мы о ней.
Царство ее невелико, иначе племя наше давно не существовало бы; но в этом царстве вся власть принадлежит ей.
Голова ее, возносящаяся, как голова Сибиллы, уходит почти за пределы достижимости взора.
Она не свешивается никогда; и глаза ее, вознесенные так высоко, могли бы быть невидимыми из-за дали.
Но будучи тем, что они есть, они не могут быть невидимыми.
Сквозь тройной креп, который покрывает ее голову, сверкает дикий свет пламенного убожества, не угасающий никогда, ни утром, ни вечером, ни в полдень, ни во время прилива, ни в час отлива.
Она святотатственно вызывает Бога.
Она — мать лунатизмов и родительница самоубийственных мыслей.
Корни власти ее лежат глубоко; но племя, которым правит она, очень невелико.
Ибо приблизиться может она только к тем, у которых глубочайшие внутренние конвульсии перевернули со дна глубь природы, к тем, сердце которых дрожит, а мозг колеблется среди возмущения внешних и внутренних бурь.
Мадонна движется неуверенным шагом, быстро или медленно, но всегда с трагической красотой.
Мать Вздохов проскальзывает тревожно и украдкой.
Но младшая сестра приближается неисчислимыми движениями, обрушивается тигриным скачком.
Она не носит никакого ключа, ибо, хоть и редко появляется среди людей, она силой выламывает дверь, в которую, впрочем, она могла бы и так войти.
А имя ее — Mater Tenebrarum — Мать Тьмы.
Итак, это были Semnai Theai, или Великие Богини, это были Эвмениды, или Милосердные Владычицы (с тревожно-примирительной лестью называвшиеся так в древности), которые посещали сны мои в Оксфорде.
Мадонна говорила. Говорила своей таинственной рукой.
Прикасаясь к моей голове, она обратилась к Матери Вздохов, а то, что говорила она, переведенное со значков, которых никто (только во сне) прочитать не сможет, гласило следующее:
«Смотри! Вот тот, которого я уже в детские годы посвятила своим алтарям!
Вот тот, которого издавна я избрала в любовники; я завела его на ложные дороги, обманула его, украла у неба молодое сердце его и своим его сделала.
Через меня он стал идолопоклонником; под моим влиянием со страстным вожделением он обожествил червя земного и его гробу молился.
Святым был гроб для него, любимой — тьма его, святой — его гниль.
Я приготовила для тебя этого молодого идолопоклонника, дорогая, благородная Сестра Вздохов! Возьми теперь его ты, прижми к сердцу и приуготовь для нашей ужасной сестры.
А ты, — прибавила она, обращаясь к Mater Tenebrarum, — ты, Сестра Зла, ведущая к искушеньям и ненавидящая, возьми его от нее.
Смотри, чтобы скипетр твой тяжко на его голове опочил.
Не допусти, чтобы женщина с лаской своей подошла к нему в его темноте.
Отгони от него всякую слабость надежды, сожги всякую сладость любви, иссуши родник его слез, прокляни его так, как умеешь только ты проклинать!
Тогда выйдет он из огня совершенным; тогда он увидит вещи, которых не нужно бы видеть, увидит зрелища, которые будут мерзостью, узнает тайны, которых нельзя рассказать.
Тогда он сможет читать древние истины, истины грустные, истины великие, истины страшные.
Тогда он воскреснет прежде, чем умрет, и свершится предназначение, которое нам Бог поручил — удручать сердце его, пока не разовьются вполне способности духа его…»
Окончив читать, я взглянул на Ройко. Он сидел на постели, неподвижно устремив на меня глаза. Выражение его взгляда было загадочно.
— Мучили меня эти три сестры, — сказал он. — Вас не изумляет то, что де Куинси мог писать так, будто он знал меня и мою судьбу? Я читал эти грустные истины, сердце мое было в этом огне, но способности моего духа, не вынесли от этих мук никакой пользы. А теперь вокруг меня тьма, тьма, тьма… О, Mater Tenebrarum! Весь я уже твой! Проиграл я, упал, погиб…