Глаза у него были, как стеклянные, он беспорядочно размахивал вокруг себя руками, как будто действительно падал и хотел за что-нибудь схватиться. С тяжким вздохом, таким же, как когда-то в церкви св. Юлиана, когда я в первый раз увидел его, он погрузился в глубокий обморок.
С этого дня я уже почти не покидал Ройко; я понял, что смерть его близка. Я у него поселился. Не знаю, знал ли он об этом; он был совершенно апатичен, ничего не говорил и только смотрел вперед с каким-то тупым остолбенением. Я сам тоже почти не жил; атмосфера этого дома, полная скорби и таинственности, невыразимо угнетала меня. Мне постоянно казалось, что я вижу кишащие в ней тени, образы, призраки. Особенно страшили меня из каждого темного угла три сестры, описанные де Куинси, а иногда мне казалось, что Мать Тьмы кладет мне на виски свои грязные руки. Меня ужасала зеленая завеса в передней, за которой валялись ненужные вещи: там, в моем воображении, скрывалась всегда Mater Tenebrarum…
Однажды утром в дверь постучала госпожа Целестина. Открыв дверь, я увидел ее в большом беспокойстве.
— Ради Бога, — шептала она, — идемте со мной! Я думаю, что случилось большое несчастье!
Я сразу же побежал вслед за ней. В коридоре госпожа Целестина продолжала:
— За весь вчерашний день я видела Виргинию только раз, ранним утром. Она была заплакана, бледна и производила впечатление существа чрезмерно несчастного. На мой вопрос, что случилось, она ответила, что жизнь для нее стала невыносимой тяжестью. Тот военный больше не пришел и грубо велел передать ей, что он и вообще уже не придет. Она побежала к нему, он избил ее на улице, получилось зрелище для зевак. На мои советы помириться с судьбой, она отвечала только гневными взглядами. Заперла передо мной дверь. Я стала стучать, какое-то предчувствие не давало мне покоя. С того времени я стучала уже три раза, она не откликается, никто не видал Виргинию. Я боюсь, что она совершила самоубийство.
Мы уже подошли к дверям, госпожа Целестина снова несколько раз постучала и, наконец, обеспокоенная, принялась бить в дверь кулаками. Я обращался к Виргинии из-за двери, чтобы она хоть откликнулась. Ответа не было. На поднятый нами шум стали сбегаться соседи и один из них закричал:
— Несомненно, она совершила самоубийство! Посмотрите, дырка для ключа заткнута какой-то тряпкой! Так делают все, кто хочет задохнуться от угольного чада!
С минуту после этих слов стояла мертвая тишина, но потом сразу же поднялся страшный шум, и прежде, чем я успел опомниться, дверь комнаты Виргинии была выломана. Сильный запах газов и чада, выходивший из комнаты и наполнявший коридор, мгновенно убедил нас в том, что сосед был прав. Зазвенели стекла, разбитые первыми, кто подбежал к ним, и через минуту мы осматривали комнату.
Две железных жаровни, наполненные пеплом и полуистлевшим углем, объяснили нам, каким образом Виргиния лишила себя жизни. Она лежала, задохнувшаяся, на кровати; тут же рядом на столике стояла фотография того военного, увенчанная цветами; возле фотографии лежало восковое сердце, приколотое большой шпилькой, а на столе были написаны мелом сплетенные инициалы L и V.
После первых мгновений испуга и ужаса, всегда сопутствующих смерти, когда я тщетно пытался вернуть к жизни Виргинию, кое-кто начал посмеиваться над сентиментальностью этой престарелой женщины. Но мы с госпожой Целестиной не смеялись; эта трагическая юмористичность скорее трогала нас.
Пока заперли дверь и послали за комиссаром полиции, я невольно обвел глазами комнату. Взгляд мой упал на окно; клетка, в которой пела всегда маленькая птичка, была открыта и пуста: Виргиния перед смертью даровала ей свободу. Я почувствовал в ту минуту, будто ушей моих коснулась нежная музыка, тихая и длительная, какое-то сладкое дрожание струн среди гула грязных голосов дня.
Я припомнил маленького певца; сонно, мечтательно мелькнул он в моем воображении; мне показалось, что я вижу его летящим в святилище задумчивых лесов, где лесные фиалки нежно пахнут в тени над ручьем, и не знаю, по какой ассоциации образов, мне тотчас же пришел на память брат несчастной Виргинии, брат, умерший молодым, там, далеко, в древней, полной грусти бретонской земле, где по сей день у предвечных берегов моря глубоко шумят дубы друидов…
Бедная Виргиния! Не вернется уже она никогда в край своего детства и невинности, не склонит покаянно колен над могилой этого чистого, безгрешного юноши, который ее, валявшуюся в грязи и разврате, так нежно любил! Не понесла ли маленькая певучая птичка последний привет этой еще чуткой, несмотря на все убожество и падение, души туда, далеко, на зеленую могилу юного семинариста?