Я боялся, что теперь любовь Бенедикта уже действительно сделается мономанией, и решил посоветоваться с каким-нибудь разумным врачом.
В это время приехал из-за границы в Прагу прежний жених княжны Терезы и зашел ко мне. Я не заметил, чтобы ее решение произвело на него сколько-нибудь сильное впечатление; он сказал мне, что уже давно подметил у своей невесты какую-то склонность к мистицизму и что его далеко не удивил ее поступок. Я скоро увидал, что он не имеет никакого представления о нашей драме. Он спросил совершенно равнодушным голосом о Бенедикте и намеревался его также навестить в его мастерской. Я испугался этой встречи и отвечал уклончиво, а когда граф, между прочим, пригласил меня отправиться с ним в имение и помочь определить, чьей кисти принадлежит старинная картина, которую нашли там в каком-то маленьком костеле, я немедленно принял его предложение, — и, делая вид, что меня необычайно интересует старинная живопись, торопил с отъездом. Мне была известна мания графа находить в каждой старой мазне какого-нибудь скрытого Паоло Веронезе, а потому я сказал ему, что я, по его описанию, предполагаю, что картина принадлежит кисти знаменитого мастера, и того было довольно для графа: мы уехали с первым поездом.
Через несколько дней я вернулся один в Прагу. Короткое пребывание в деревне оказало на меня благотворное действие; меня оживил бодрый осенний воздух; тяжелые мысли, которые меня в последнее время мучили, исчезли, как туман перед улыбкой солнца, озаряющего широкие вспаханные поля и обнаженные леса. Я не знаю лучшего средства при больных нервах, чем сильный аромат земли, и никакая поэзия не говорит так душе, как поэзия осени.
Не успел я въехать в город, как прежнее беспокойство вернулось. Мне казалось, что с Бенедиктом или княжной Терезой наверняка случилось что-нибудь ужасное.
Я полетел в мастерскую, на Градчин. Я нашел Бенедикта с палитрой в руке, за работой, и был очень приятно удивлен; быстро подошел к мольберту, и удивление мое сменилось восхищением. Я увидел перед собой большую картину, уже в главных чертах набросанную и отчасти готовую. Картина в рембрандтовских полутонах изображала келью, только кое-где отчетливо вырисовывалась мебель в духе Ренессанса, залитая потоками зеленого лунного света, который вливался в келью через большое открытое окно. За окном синела и зеленела светлая ночь, полная серебряных полутеней; неопределенные очертания старых готических крыш и полумавританских башен составляли в далекой перспективе чарующий фон. Поближе к окну, в потоке лунного света возносилась с земли бледная монахиня. Ее лицо, удивительное по выражению глубокого мистицизма, чертами было точным портретом княжны Терезы. Это была в зачатках та картина, которая теперь в Парижском салоне, под названием «Экстаз св. Терезы», согласно твоим сообщениям, дорогой маэстро, пользуется таким громадным успехом. Я горячо обнял Бенедикта: он никогда еще не писал более вдохновенной вещи. Я был глубоко взволнован, потому что именно такою святой Терезой видел я княжну Манфреди, когда Виоланта кричала в полубессознательном состоянии у моих ног, что ей явился дух. Видел ли и Бенедикт это явление?
— Какая правда в твоем идеале! — сказал я ему. — Точно ты и в самом деле видел это явление не только духовным, но и телесным взором.
При этих словах я пытливо взглянул на него. Выражение его лица сделалось таинственным.
— Тебе я могу в это поверить, — сказал он через минуту, и его лицо было полно задумчивости. — Ты, наверное, не высмеешь меня. Ты, может быть, помнишь то место у Плиния, где последний говорит о каком-то Гермотиме из Клазомен? Говорили, он достиг того, что его душа покидала тело и бродила по свету, когда только ей это заблагорассудилось, и возвращалась назад. Говорили, что у Аполлония из Тиана была та же сила. До сих пор я считал подобные рассказы простой сказкой, ведь мы, современные люди, в своем безграничном самомнении считаем половину древних писателей пустыми вралями. Ну, теперь я вижу, что и Плиний и Филострат были правы. У княжны Терезы тоже таинственная сила — ее душа меня посетила.