Я не скрыл своего удивления, мне казалось, что Бенедикт бредит в горячке, но он совершенно спокойно продолжал дальше:
— В тот же вечер, как ты уехал с графом, я сидел вон там, на постели; занавес был отдернут, окно растворено. Я, по обыкновению, не спал, но и не думал о Терезе, — я думал совершенно спокойно о тебе и о том, что ты теперь делаешь. В эту минуту перед раскрытым окном потемнело, и вдруг там показалось прелестное видение обоготворяемой мною девушки. Полураскрытые глаза были устремлены на небо, так, как в тот раз на Петршине; руки были протянуты вперед, точно ища во тьме путь; ни одна черта на мраморном лице не дрогнула, а легкий ветерок даже не раздувал ни черную одежду, ни прозрачное покрывало. Я тихо поднялся с кровати, волосы у меня встали дыбом, я упал на землю, освещенную лунным светом и, склонив голову на грудь, поднял к тени сложенные руки, точно к святой. Я остался на некоторое время так, погруженный в немую печаль; когда же взглянул, Тереза исчезла. Я подошел к окну: нигде не было и следа ее; снова все было тихо и торжественно, только ветерок шептал над заснувшей Прагой… Я больше не заснул. Я был уверен, что Тереза умерла, я был совершенно подавлен. Рано утром я поспешил в монастырь и спросил, под каким-то предлогом, о ней. Я ушел, уверенный, что она жива и здорова. Ну, что скажешь ты об этом рассказе? Ты скажешь, что я спал, и что все это мне приснилось? Была это галлюцинация? Ну, начинай же свое строго научное объяснение. Скажи же, что это был один обман возбужденного воображения.
— Я думаю, что это не обман, и что ты не видел это во сне, — отвечал я. — Я не могу этого объяснить тебе, но и я видел княжну Терезу — или ее тень — на том же самом месте, перед окном. Было это на пирушке, когда Виоланта упала в обморок от страха и кричала, что видела духа. Виоланта ее тоже видела.
Бенедикт был совершенно бледен. Он подошел ко мне поближе.
— Стало быть, и ты? — спросил он и взял меня за руку.
— Да, она возносилась в голубовато-зеленом лунном свете, прекрасная, бледная и величавая, как твоя святая, а за нею неясно обрисовывались башни и купола города в серебристой мгле лунной ночи…
Я вдруг умолк и подошел к окну, внутри у меня блеснула мысль.
— Почему ты замолчал? Куда смотришь? — спросил Бенедикт.
— Взгляни, — начал я с торжествующей гордостью философа, который нашел долго скрываемую правду, — взгляни, мой Бенедикт, на эти нагроможденные кровли. Здесь от широкого подоконника перед окном начинаются извилистые гребни крыш, вплоть до самого монастыря, и дальше до дворца, где княжна раньше жила. Нормальному человеку совершенно невозможно сделать хотя бы три шага по крутым скатам, — нормальному человеку, говорю я, — но что, если бы княжна Манфреди была лунатиком? Помни, что и ты, и я, мы видели ее явление — или ее тень — в потоках яркого лунного света…
В ту же минуту победоносное выражение на моем лице исчезло, потому что на лице моего друга появилось то же победоносное выражение, но такое загадочное, такое безобразное, что я сам испугался, сам не зная, почему. В эту минуту один бог знает, что бы я дал, чтоб это слово — «лунатик» — не было мною произнесено. Я немного успокоился, когда Бенедикт покачал через минуту головой. Он сказал, что твердо убежден, что по этим крышам даже лунатик не мог бы ходить; кроме того, прибавил он, Терезе было невозможно попасть из монастыря на крышу. Он был убежден, что это была ее душа, и опять сослался на Плиния. Потом Бенедикт написал несколько имен писателей, которые говорили о магии и спиритизме, и просил меня узнать, есть ли их произведения в книжных лавках. Этот вопрос, сказал он, его вдруг очень заинтересовал, и он хотел бы им заняться.
Я ушел почти совершенно успокоенный, но дома у меня начали бродить мысли. Я чувствовал какой-то неопределенный страх, и меня непрестанно тянуло просить в монастыре свидания с княжной. Потом это казалось мне почти безумием. Что бы я сказал? Затем я снова начинал раздумывать об Аполлонии из Тиана и о его видениях: то я считал его великим магом, то обманщиком, и опять вспоминал княжну Терезу. Так провел я весь день; вечером побежал к Бенедикту, но не застал его ни дома, ни в мастерской. Я напрасно долго стучал и звонил, и кончил тем, что долго ходил сердитый по улицам. Прошел около винного погреба, и там, наконец, я увидал Бенедикта.
Он был довольно весел, но те, с которыми он сидел, были для меня людьми настолько отвратительными, что я не вошел. Я вернулся домой и, усталый, сейчас же лег, однако довольно быстро проснулся от первого сна и не заснул больше во всю ночь.