Где-то вдалеке и вверху грохнуло приглушенно, а потом еще и еще раз, и звук все нарастал. Потом дрогнули стены, и с потолка посыпалась известка. Я пригнулся, прикрыл глаза рукой, и тут начался ад. Сначала на мне вспыхнула одежда, причем как-то неестественно, оранжевым пламенем, больно не было, но я удивился, испугался и побежал. Я бежал по коридору и на бегу превращался в комету. Загоралась рубашка, штаны, даже ботинки. Потом, наконец, пришла боль. Она была такой сильной, что сперва я не разобрал, что это боль – просто стало пронзительно холодно, и где-то внутри поднялась темная, мутная волна, но когда она докатилась до головы, боль пришла по-настоящему. Сразу и везде. Выгорали глаза, пузырилась кожа, волосы обугливались и ломались, а я все бежал и кричал, а за спиной у меня грохотал Дом.
Коридор рушился, погребая под собой мои надежды, и этот обвал преследовал меня по пятам. Сейчас я упаду, и меня, догорающего, накроет тоннами бетона и кирпича. Трубы вдоль стен эта сила сминает, будто они из бумаги. А я для нее – а что для нее я? Мои руки в огне, оранжевые языки выбиваются из пальцев, я сжимаю кулаки, и они превращаются в огненные шары. Вот так низвергаются в бездну. Больно, больно, больно, и вот уже нет ничего, только эти кровавые буквы заполняют меня, и становятся больше меня, пульсируют, переливаются всеми оттенками огня, становятся Вселенной.
Я уже не могу кричать, потому что мне не разлепить сгоревших губ, огонь перехватывает дыхание, и глаза сейчас лопнут. Я не знал, что может быть так больно. Я чувствовал, как умирает тело, как кричит каждой своей клеткой. Дом не даст мне пощады, сколько не проси. Сейчас у меня закипит и свернется кровь. Я ведь просто хотел быть свободен. Я просто хотел выйти прочь. Я же не хотел тебе зла, ну за что ты меня?
Все. Я не могу кричать. Я не могу думать. Я не могу ничего, кроме огненных букв. Я падаю. За спиной стихает грохот, и только его последним отголоском что-то вонзается мне в ногу, чуть выше щиколотки, но я об этом скорее догадываюсь, я уже почти ничего не чувствую, кроме этих букв.
А потом огонь исчез. Разом, как будто его и не было. Я остался лежать на полу, почерневший, покрытый коркой сгоревшей одежды, запекшейся крови и вспузырившейся кожи. Потом я начал беззвучно плакать, потому что голос у меня пропал. Глазам от слез стало больно, и розоватый туман вокруг, и все в этом тумане.
Я не помню, как я дополз. Кажется, вода из затопленного сектора исчезла. Может, на мой путь ушло несколько дней. Сознание окончательно вернулось ко мне только в моей комнате. Шестнадцать этажей… Как? Помню свое лицо в зеркале – страшная маска из коросты, бугров и пузырей, сочащаяся кровью и еще чем-то. Волосы сгорели, и я стал похож на ящерицу.
Правое запястье было изорвано вдребезги. Куски кожи свисали, как лохмотья, а под ними что-то беззащитно белело, может – кость, может – какой-нибудь нерв, я не уверен. Кровь оттуда не текла, края раны нехорошо надулись и полиловели. Я ободрал висевшую кожу с клоками плоти – было уже не больно, просто как будто рвешь тряпку – и плеснул в рану растворителя, он, вроде бы, на спирту. Все равно почти не больно. Или я уже просто привык. Из левой ноги, прямо над ботинком, торчит железяка. Глубоко вошла, пальца на четыре. Вытаскивал я ее двумя руками, и даже не кричал, уже не мог. Только потом упал на кровать и, кажется, заснул.
Бред. Забытье. С такими ожогами я должен был умереть давно, ну нельзя так, мне же дышать нечем. А я жив, и мне больно. Боль везде, она меняет лица, она приходит со всех сторон света. Я не могу закрыть глаз, они обожжены, но если долго держать их открытыми, они высыхают, их режет. Все равно я уже почти ничего не вижу. Иногда из тумана на меня наплывает потолок.
Неясные фигуры, появляющиеся из пустоты, рыла, хари, очередная волна боли. Иногда удавалось заснуть, но, право, лучше бы я этого не делал. Во сне возвращался огонь, и я задыхался в нем, и так бесконечно. Жарко. Нечего пить. До душевой мне уже никак не добраться. Нога раздулась, она теперь больше меня и пульсирует изнутри, а в голове у меня лифт… все быстрее и быстрее.
Огромная пустыня, сколько хватает глаз, песок, камни, пыль, и ни капли воды. Небо здесь серое. И я иду по этой пустыне к горизонту, по еле заметной тропинке среди огромных валунов. Круглые, облизанные ветром до блеска, они красноватого цвета, и все здесь такое же – красная земля, рыжее солнце. Непроницаемое небо, серое, серое, а по нему несутся комки разорвавшегося солнца.
Бедная моя голова, заполнившая теперь полмира. До чего же это тяжело, когда твоя голова заполняет полмира. Песчинки стирают меня в порошок, и вот-вот совсем сотрут, и только ветер останется здесь, в выжженной земле. Ветер почему-то ледяной, он пробирает до костей, он сбивает с ног и швыряет в хоровод песчинок. Я ведь просто хотел уйти. Я хотел сам по себе. Вот так. Надо вырваться, нельзя спать, надо придумать хоть что-то, ну, хотя бы считать до ста. Я не должен спать. Во сне-то он меня и схватит. Песок. Песок теперь у меня в голове… Песчинки.
Бух-бух-бухбухбухбух – это мое сердце. Оно теперь бьется вхолостую, да и что толку в сердце, похороненном в выжженных песках.
Дышать. Я должен не забывать дышать, но до чего это все же тяжело. Если я сейчас вытяну руку, она пройдет сквозь стену, ведь в моем мире все стены – как паутина. Вот сейчас я вытяну руку, и произойдет что-то очень, очень важное, я же знаю, я почти на пороге этого…
Не вытяну я руки. Все силы уходят на то, чтобы дышать, но воздух горячий. У меня, наверное, сварились легкие. Бедные, бедные мои легкие. Бедное мое тело, отданное на поругание раскаленной вечности. Бедный мой разум, который все никак не помутится.
Я не могу больше. Правда, не могу. И потолок прямо в глаза.
Меня нет. Совсем нет. Нет больше ничего – головы, рук, ног… Нет боли, только горячая темнота. Так ведь и должно было быть, верно? Ничего больше нет – только Дом и я – бестелесный, но мне от этого не легче. Неужели мне теперь придется бродить по его коридорам без тела, скитаясь от тени к тени, сгорая от жаркой темноты, но теперь уже вечно? Видно, придется. Проиграл я. Проиграл. Проиграл. Проиграл. Проиграл. Проиграл. Есть такой стишок:
Some are born to sweet delightSome are born to the endless nightEnd of the night
Бесконечная ночь. Тот, кто написал его, был здесь до меня. Он знает. Я знаю. Я видел его следы, это точно. Кстати, я ведь так и не узнал, есть ли у меня душа. Может быть, Дом забрал ее, так же, как и память? И если у меня нет души, то что же тогда бродит в бесконечной ночи, и почему мне так тяжко? А может быть, у меня две, или даже три души, одну Дом забрал, ту, что раньше была главной, а остальные все никак не могут решить, что делать дальше. Ну, даже если так, то теперь у них предостаточно времени – целая горячая вечность… Скучное место эта ваша вечность, особенно если попадаешь туда с бухты-барахты.
Дом, а ведь там все-таки был выход.
Убили меня. А за что – не знаю.
Темнота. Горячая темнота. Теперь, кажется, навсегда.
Перед глазами – только темнота. На много сотен лет. И ничего больше. Как же я хочу сойти с ума.
Потом в ней появился мутный желтый свет, будто по луже разлитый. Наверное, спустя несколько веков.
Горячая темнота отступила, вместо нее пришла непроглядная серая муть, но в ней все же что-то было – я сам. Я снова ощущал свое тело, более того, оно болело, но как-то по-новому. Кажется, со мной что-то происходило.
Сероватый свет лампы, чьи-то торопливые пальцы, разжимающие мне челюсти…
грязное эмалированное ведро, остро пахнущая жидкость…
кто-то, закутанный в зеленую робу, густо испятнанную бурым…
кухонный нож, кривой и ржавый, и им этот кто-то упрямо тычет меня в живот…