− Мы с тобой ещё понаделаем дел! − обнимал его тот, доставая бутылку.
− Да уж, развернёмся! − пропустив рюмку, веселел Фрол. — Главное, выбраться из этой дыры. − Пахом вскидывал бровь. − А разве не замечаешь, тут все сумасшедшие, жить здесь — уже диагноз.
И Пахом Свинипрыщ стал обращать внимание на странности жильцов, к которым привык.
«Да они все чокнутые, − убеждал Фрол. — Чего им не хватает? Бабы есть, мужики тоже, живи — не хочу! А взять угрюмого управдома. Пишет и пишет, как прокурор. И куда мы попали?» И Пахом Свинипрыщ вспоминал деревню, посиделки до зари, горластых петухов и, почесав затылок, кривился, не в силах понять, как оказался в каменном мешке. Расходились рано, ложась спать, когда в доме только включали телевизор. Перестав здороваться, косились волками, будто происходившее их совершенно не касалось, будто жизнь в доме текла мимо них. А однажды исчезли. Потому что никогда не существовали. Их выдумал Савелий Тяхт, чтобы взглянуть на всё со стороны.
«Помрачение? − расхохотался Ираклий Голубень, которому он рассказал про вымышленных жильцов. — А чем они лучше? Что сделали для искусства?» Но Ираклий лукавил. Он тоже видел, насколько все в доме привыкли к выступам и впадинам чужого сумасшествия, подогнанные друг к другу, точно острые, необработанные камни, составляющие разноцветную мозаику общего безумия.
Вместо сгоревшего магазина, как нечаянно напророчествовал Савелий Тяхт в своей утопической фантазии, действительно, устроили домашнюю церковь, в которой служил отец Мануил, моложавый, с татарской бородкой. Он поселился в шестом подъезде, спускаясь на службу, подметал лифт долгополой рясой, но его часто видели и без неё, на велосипеде, наматывавшим на колеса дорогу вокруг дома, жмущим педали наперегонки с летевшей по набережной пылью, когда ветер трепал его смоляные волосы. Его приветливый, открытый взгляд, широкая улыбка и весь облик вызывали абсолютное доверие, и так и не обретший душевного равновесия Ираклий Голубень пришёл к нему на исповедь. В редакции сослуживцы ползали по начальственным кабинетам, точно из них вынули позвоночник, они были постоянно настороже, сверля взглядом, который был всегда оценивающим. Встречая его, Ираклий Голубень думал, что люди, как железные опилки, подчиняются невидимому магнитному полю, не отдавая себе отчёта в мыслях и поступках.
− А магнит — это Бог, − выслушал его о. Мануил, протянув для поцелуя крест.
− Нет, святой отец, это время.
От неожиданности о. Мануил смутился. Он стал лихорадочно вспоминать, чему его учили в семинарии, и, не найдя ничего подходящего, скривился:
− А что такое время?
− А что такое Бог? — эхом откликнулся Ираклий Голубень.
Забыв про крест, который так и держал поднятым, о. Мануил стал горячиться, тряс бородкой, которая, казалось, росла на глазах, а под конец выпалил:
− У вас своя вера!
− А у вас — чужая!
Ираклий Голубень оставил за собой последнее слово. А, закрывая дверь, − последнюю надежду. Теперь последним его желанием было увидеть Сашу Чирина.
Первое время после смерти матери Савелий Тяхт, вздрагивая от малейшего шороха, ждал, что в дверь постучит Саша Чирина. Она выразит ему соболезнования, а он оставит её у себя. «Все препятствия исчезли, − репетировал он ночами. — Больше никто не разлучит нас!» Но шли годы, и вместо Саши Чирина являлась тоска. Хватаясь за сердце, Савелий Тяхт забирался ночами на чердаки, ключи от которых хранил, как управдом, спускался в сырые, гнилостные подвалы, заглядывал в замочные скважины, в занозистые щели дощатых дверей, разыскивая зелёного человечка с морщинистым лицом, огромными ушами и длинными, крючковатыми пальцами. Разыскивал, чтобы убить. Савелию Тяхту казалось, что он насылает на него тоску, как домовой, которым пугали в детстве, насылал темноту. Но зелёный человечек умело прятался, ускользая вместе с шуршавшими мышами, Тяхт швырял в него ножи, запускал сапогами, кидал электрический фонарь и попавшийся под руку мокрый, засиженный слизняком булыжник — ответом ему было злобное хихиканье. И тогда он просыпался. Плеснув в лицо воды, окончательно прогонял сон, извлекал из чулана грязную одежду и отправлялся на поиски зелёного человечка. Но сон оказывался вещим. Быстрым взмахом фонаря обводя заброшенные помещения, он видел только сгнившие балки, метавшихся по сторонам крыс с вздыбленной, мокрой шерстью, глотал пыль, разгоняя кашлем мотыльков, круживших в спёртом, затхлом воздухе и — снова просыпался. Несколько раз за ночь. Пока брызнувший рассвет не прогонял кошмары. Поэтому, инспектируя раз чердаки, он решил, что спит, застав среди хлама, оставленного наркоманами, старинное кресло, в котором сидел Ираклий Голубень. Тяхт протер глаза, прежде чем тронул его за локоть. «Бессонница? − обернулся Ираклий, под ногой которого хрустнул шприц, и подтолкнул Савелия Тяхта к дыре в крыше, сквозь которую била луна и проглядывал кусок звёздного неба. − Это оставил в наследство Матвей Кожакарь. Будем вместе считать звёзды?» Савелий Тяхт кивнул и тут понял, что болен. Он лежал в постели, дрожа от лихорадки, спустившийся сверху врач делал ему укол, а по обоям, сбивая в кучу нарисованные цветы, с хохотом прыгали зелёные человечки.