Какими же далекими сейчас казались капитану Петру Зуеву и школьные годы, и путешествия на охоту, и рыбалки с товарищами, и танцы в клубе, и мечты об аспирантуре… Словно было все это не с ним, а с кем-то другим, жившим в родном Подвышкове тысячи лет назад. Он крякнул, хрустнул пальцами рук и повернулся на бок. Полусонная мысль без всякой видимой связи обратилась к недавнему прошлому.
Зуев с удовольствием вспомнил День Победы. Ему повезло: из тылового госпиталя в свою часть он ехал через Москву.
Там он чуть-чуть не угодил в комендатуру: выпустил во время салюта всю обойму трофейного четырнадцатизарядного бельгийского браунинга. Но в день 9 мая 1945 года даже офицерский патруль был покладист и уступчив. После взаимных упреков, поздравив друг друга с Днем Победы, они разошлись по-хорошему. А через несколько минут на Красной площади Зуеву изрядно намяли бока, качая его на руках. Подбрасывали его так лихо, что видавший виды капитан стал было уже опасаться за целость своих суставов. Еле вырвавшись из озорных рук подвыпивших соотечественников, он попал в объятия экзальтированных, как ему показалось, а на самом деле просто без ума счастливых молодых женщин и девушек. Они по очереди расцеловали смущенного фронтовика.
На рассвете он взмыл в воздух на самолете, который тщетно удирал от зари, взяв курс на Варшаву. Но поцелуи еще горели на его губах и щеках. Были среди них поцелуи товарищеские, после крепких, похожих на мужские пожатий натруженных женских рук; были и стыдливые прикосновения девичьих нецелованных губ к шершавой мужской щеке; были и голодные поцелуи опытных женщин… Но особенно ему запомнилось: хрупкая не то дивчина, не то женщина прикоснулась губами, а затем, уже почти отпуская его чубатую голову, вокруг которой на миг сплелись ее тонкие девичьи руки, шаловливо прикусила мочку уха и убежала, затерявшись в человеческом месиве торжествующей толпы. Она почему-то напомнила Зуеву тонкую былинку ковыля, уцелевшую на перепаханной снарядами земле Белоруссии, качавшуюся несколько суток перед глазами на насыпи бомбовой воронки, превращенной комбатом в свой КП.
Синяя дымка… Далекий горизонт покачивается внизу под крылом. Из дымки прошлого всплыло в памяти другое девичье лицо. Что-то было между ними неуловимо общее, такое дорогое и далекое, как и уходящие на восток родные просторы. Зуев взглянул под левое крыло, где сиреневой мягкой чертой обозначалась лесная Брянщина. Где ты, друг мой дорогой Зойка Самусенок? Друг мой нецелованный, чистый, преданный школьный дружище? Жива ли ты? В родных ли ты лесных краях? Или на фронте? А может, и в поверженной стране, встающей на западе серой пеленой?
Самолет ревел моторами. Светлело. Солнце, поднимаясь, быстро гнало ночь вперед, на запад…
Поздним вечером следующего дня капитан Зуев был далеко за Берлином, где на подходах к Эльбе занимала оборону его дивизия. Два дня там уже не было боев. В дивизии знали о капитуляции и конце войны, но для полного благодушия и безмятежного отдыха еще не наступило время. Двенадцатая немецкая армия, всего пять дней назад снятая с Западного фронта и попавшая в котел, не успев дойти до Берлина, пробивалась обратно на запад.
11 мая 1945 года командир батальона Н-ской стрелковой дивизии, входившей в состав войск Первого Украинского фронта, капитан Зуев был снова ранен разрывом фашистского фауст-патрона. Ранение было множественное, но не смертельное. Мелкие осколки прошили бедро, повредили мускулы левой руки. Фронтовая хирургия быстро извлекла почти все осколки в санбате, сделала переливание крови, и положение было бы не тяжелым. Хуже было с контузией. Его оглушило так основательно, что первые два месяца в госпитале он ничего не слышал. Даже опытные отоларингологи высказывали сомнение — будет ли бравый капитан когда-либо слышать. Он хорошо понимал их разговоры, так как быстро научился «слушать» людей по губам и выражению лица. Но на третий месяц совершенно неожиданно для всех дело пошло на поправку. К сентябрю Зуева выписали из госпиталя. Ему предоставили отпуск по болезни. Дальнейшее зависело уже от кадровиков: либо в запас, либо на нестроевую…