Графика каждого архитектора индивидуальна, как почерк. Эта была тонкой, удивительной, совершенной.
Шефлер всё суетился вокруг неё — вам плохо? может, вам воды? позвать врача? Голова уже почти не болела, но Полина прикинулась, будто ей и впрямь нехорошо, согласилась и на воду, и на холодный компресс, только врача не надо. А дальше уже как-то вполне прилично было, не таясь, порассматривать бумаги на столе. Шефлер сначала держал компресс на её затылке, потом всё-таки занялся работой, и всё поглядывал на неё, отвечая «нет, нисколько» на вопросы Полины — не мешает ли.
Окна нужны были «пороскошней». Так и сказали. Центральная улица одного из крупнейших городов опорного края, ещё не утихшее ликование от победы, пышная эклектика: сплав ампира, классицизма, ар-деко и чего только можно. Шефлер отвечал за декоративную часть, за фасады, и у него они выходили с уклоном в барокко и готику. Он рисовал эскизы окон — вытянутых, стрельчатых. Полина уже без стеснения неотрывно смотрела. «К таким окнам нужны витражи», — вырвалось у неё. Вот тут Шефлер был уже не слишком доволен тем, что лезут в его дело. «Как вы себе это представляете?» — сухо спросил он. «А вот так», — Полина взяла карандаш и обрезок ватмана и за полминуты набросала ту самую звёздчатую розу. У Шефлера при взгляде на рисунок вытянулось лицо. «Не утвердят... хотя... я сделаю так, чтобы утвердили».
И действительно — утвердили. Шефлер умел убеждать кого угодно. Даже Полининого отца. На Шефлера не действовали ни крики, ни угрозы. Только разумные доводы. Но в последних он мог перегнуть всех. Всегда спокойный, корректный, графичная улыбка, твёрдый взгляд. Будто и не в плену был. Будто его не уводили каждый вечер конвоиры. Спокойный, целиком себя осознающий, даже в таком месте нашедший себя дар, спокойная сила.
Полина приходила к нему каждый день. Показывала эскизы — то, что теперь называется дизайном интерьера: оконные рамы, двери, перила, лепнина. Что-то Шефлер откладывал в сторону, что-то одобрял, но никогда не поучал её. Относился к ней как к ровне.
Именно этого ей не хватало всю предшествующую жизнь.
Разговаривали не особенно много. Иногда разговоры были строго специальные — о тонкостях композиции. Но чаще — обыкновенные. О том, что главный сметчик похож на мокрую ворону — не ворона, именно ворону, скандальную, хриплую, горластую. Да хотя бы о форме облаков за окном. Даже с подругами Полина не умела вести такие ненавязчивые разговоры. Любое, вне семьи, общение было хоть на чуть-чуть, но как выполнение задания. Быть весёлой, быть уместной. Здесь не так. Здесь можно было быть какой угодно. Хоть часами молчать.
Они и молчали тоже. Пили жидкий, из экономии, чай. У Шефлера была интересная особенность: любые действия он мог одинаково хорошо выполнять что правой, что левой рукой. И чертить, и рисовать, и писать тоже. Мог писать одновременно обеими руками, причём левой — зеркально, как Леонардо да Винчи. Несомненный признак гения. Ещё умел без линейки проводить прямые линии. Идеально прямые. Полина прикладывала линейку, проверяла и радостно смеялась.
Однажды Шефлер забрал у неё опустевший стакан (да, те самые прозрачные гранёные стаканы, тёмные резные подстаканники). Протянул руку и так ловко вытащил из волос Полины шпильку, что вся причёска рассыпалась буйными пружинистыми кудрями. «Зачем вы пытаетесь укрощать такую гриву? Ведь необыкновенная красота». Единственная, за все два с половиной месяца, вольность с его стороны и пристальный, твёрдый, как всегда спокойный, и всё же глубоко внутри диковато тлеющий взгляд. В этом были все заливистые свисты и заставляющие краснеть выкрики, которых Полина наслушалась, проходя мимо вездесущих строек, все взгляды искоса, абсолютно всё. Было жутко — но ещё более жутким оказалось то, что Полине этот взгляд и жест страшно понравились: будто с крутой горы на ледянке. Дух захватывает.
Хорошо, что коллектив был кругом исключительно мужской. Мужчины подобное и под самым носом не видят. Женщины уже давно бы всё заметили.
Впрочем, Митя что-то приметил. Наблюдательный был гад, пристальный, эдакое неусыпное око, повисшее над всей Полининой жизнью. Провожал её вечерами до дому. Вдруг очень заторопился с предложением расписаться. А у них до сих пор не было ничего, кроме прогулок, даже не поцеловались ни разу. И как пыталась Полина представить, что придётся Митю и целовать, и всё остальное, то у неё возникало в точности такое чувство, когда она с родителями только приехала сюда и поселилась в коммуналке, и первой же ночью, проснувшись от зуда по всему телу, включила свет: бельё кишмя кишело клопами, крохотным, нежным, розовым, будто капельным, молодняком и огромными бронированными коричневыми гигантами — вроде чего такого, подумаешь, клопы, но мерзко от их сплошного кипишения до обморока.