А она в ответ сказала «да». Пришлось. Выдавила с таким запредельным усилием, что слово прозвучало будто далеко в стороне от неё. И Митя опять что-то понял, потому что сразу тихо произнёс: «Сунешься ещё к этому фрицу-архитектору — в расход пойдёт, будь он хоть трижды гений. И отцу скажу».
Почему так торопился с распиской? Почему не раздавил сразу? Офицер, васильковая тулья. Он мог запросто. Кого угодно — хоть пленного, хоть Полининого отца. Видимо, всё-таки любил Полину, только очень по-своему.
Накрыться медным тазом — смысл этого выражения стал для Полины ощутимым физически. Вся её небольшая жизнь накрылась: стало совершенно глухо, душно и темным-темно.
Вечером следующего дня Полина всё равно направилась в запретный теперь кабинет. Работали всё больше допоздна: вечно сжатые сроки, вечная спешка, погоня за достижениями. Полина зашла и плотно закрыла за собой тяжёлую высокую дверь: чувствовала, что удерживаемую целый день шаткую плотину самообладания сейчас прорвёт, слёзы хлынут — и только бы никто не увидел. Кроме него. Она села на стул, тот самый, на который её усадил Шефлер в день их знакомства, и даже не заплакала, а тонко, тихо и безнадёжно завыла. И как в первый день, Шефлер всё бросил и засуетился вокруг неё — воды? чаю? что я для вас могу сделать, скажите? «Я не хочу, не хочу, не надо» — икая, выговаривала Полина с таким подвизгиванием, будто её прямо сейчас волокли на расстрел. «Что случилось, скажите же». «Я не хочу, не хочу, я же терпеть его не могу». «Кого?». Полина не ответила. Зато сказала, кого любит. Так и сказала. Глядя прямо в расширенные тёмно-серые глаза.
Почти три месяца, почти каждый день рядом. Оба молодые, симпатичные, да ещё сродного духа, одной породы. Всё, чему было суждено за это время созреть, давно дозрело. Шефлер приник лицом к её ладоням, а затем медленно развёл её руки в стороны. Широко, словно собирался учить летать.
Вышла Полина из мастерской гораздо позже обычного. Сегодня Митя должен был встретить её, но его почему-то нигде не было. И ей было глубоко плевать. Волосы так и остались рассыпанными по плечам, новое, совершенно незнакомое тело, и вообще всё вокруг так, как будто она, подобно страннику со старинной гравюры, пробила купол небесного свода и вышла в некое неизведанное бескрайнее пространство с другими, немыслимыми физическими законами. И что-то она теперь такое излучала — отец, против обыкновения, не наорал на неё за позднее возвращение, и вообще родители показались непривычно тихими, какими-то маленькими, совсем над ней не властными. Просто людьми. Равными.
Утром вроде всё было как всегда. В мастерской Полина собиралась первым делом пойти к Шефлеру — у него вчера был такой трогательно виноватый вид, когда они прощались, и ей очень хотелось сказать ему, насколько сильно она сама хотела, чтобы всё случилось, и поцеловать, пока никто не видит. Дверь нараспашку — и пустота. Ни Шефлера, ни его чертежей. Длинная, длинная игла страха. И прямо с порога осиротевшей комнаты Полину позвали в отцов кабинет.
«Да ты шалава!!!» — орал отец так, что в ужасе дрожали за его спиной огромные стёкла. «Да я тебя из дому вышибу!!! Знать тебя не хочу!!! Мерзавка, потаскуха, шлюха, шалава!!!» То самое, такое страшное, слово. А потом — впервые в жизни — отец её ударил. Длинной чертёжной железной линейкой, гибкой и острой, как сабля. По голове, по рукам, ссадины вскипали сразу. Волосы снова рассыпались. Отец с размаху отшвырнул линейку в дальний угол, вытер платком бритую голову, лоб, глаза. «Уйди вон, паскуда». Полина, совершено не чуя себя, не вышла даже — выплыла, как что-то невещественное, за дверь, и увидела в конце коридора Митю. И ещё таких же, как он. В васильковых фуражках.
Со ставшим колом поперёк дыхания, с совершенно мёртвым спокойствием Полина не торопясь пошла к противоположной, тоже в конце коридора, лестнице. И так шла и шла, мимо знакомых строек, на неё молча искоса посматривали пленные и — так же молча — наши рабочие, она ни на кого не оглядывалась, шла и шла, до самой железной дороги. Неизведанное, с иными законами, чужое и страшное бескрайнее пространство расстилалось перед ней сумасшедшими далями, но вот купол неба, оставленный позади, пусть и пробитый, но всё равно надёжный, родной, теперь с грохотом, в колючей звёздной пыли, рухнул. Остались лишь бесконечность и неизвестность. Возвращаться не было смысла, возвращаться было некуда.