– Время собирать камни?
– Наверное. Как ты, Виталя? Нинка писала, у тебя свой театр… Вы с ней… все?
– Все, Глебыч. Давно уже. Сам знаешь, любовь приходит и уходит. Сам сказал, все приедается – любимые женщины в том числе. Театр свой, неплохой коллектив, работает на энтузиазме, зарплаты просто смешные. В драме еще туда-сюда, а у нас в Молодежном нищета. Спасаемся корпоративами. Ну да ладно, еще не вечер. За нас!
– Я вообще-то не пью, – сообщил Глеб. – В завязке.
– Как это не пьешь? – удивился Вербицкий. – Здоровье?
– Здоровье. Чуть не подох, квасил по-черному, пока галюники не начались. Едва вытащили… Решил – все!
– А мы по чуть-чуть, за встречу! Хотя лично я считаю, что недопой хуже перепоя. Глебыч, ты же знаешь, у нас без этого нельзя… Каждый день на пределе. Поехали! Непьющий артист – такой же стилистический нонсенс, как непьющий сапожник.
Глеб нерешительно взял рюмку, отпил. Вербицкий глотнул как удав, шумно втянул в себя воздух.
– Аж слезу вышибает! – сказал с удовольствием, откусывая от куска хлеба. – Я сегодня с утречка уже принял – у костюмерши дочка родила. Без мужа, в семье одни бабы. Хотя по теперешним временам, может, оно и лучше – мужик теперича хлипкий пошел, да и не прокормишь. И новорожденный – тоже девчонка. Господи, как я тебе рад, Глебыч! Ты молодец, что вернулся к корням, так сказать! Всех растеряли, забурели, заматерели, все по барабану. Фиглярство, говоришь? Театр – фиглярство и есть. Есть высокое, есть ниже плинтуса, а все едино – фиглярство. Проживаешь чужие жизни… Говоришь чужие слова… И самое гнусное, Глебыч, что привыкаешь и в жизни фиглярствовать, все на публику, даже когда один и дверь закрыта. Даже ночью с бабой, пардон, – как на сцене. Уже и не знаешь, кто ты есть на самом деле, уже не цельная личность, а… фигляр! Вечно примеряешь на себя разношенный кафтан, зипун какой-нибудь засаленный, который до тебя надевали сотни… – В словах его была горечь, то ли настоящая, то ли напускная. – Ты с кем, Глебыч? Женат?
Глеб покачал головой – нет. Подумал и сказал:
– Был, на немке, тоже актриса. Знаешь, Виталя, им проще. Они другие, никаких истерик, никаких надрывов, запоев, рвания с себя рубахи… Про́клятые мы, что ли? Все на пределе, все на грани…
– Что с них взять, с буржуев! – заметил Виталий снисходительно, по новой разливая водку. Глеб уже не протестовал. – Бюргеры – они и есть бюргеры и филистеры. Какие планы, Глебыч? Ты к нам надолго, кстати? Я познакомлю тебя с ребятами… Я рассказывал, что есть такой Глеб Кочубей, талантище… Монстр! В Берлине работает, у немчур, это вам, говорю, не наш Молодежный! На валюту пашет! В столице Европы! На родине театра-кабаре, бурлеска и вертепа… Во! Как ни хороши фрицы, а без нашего человека никуда. Потому как душа у нашего человека, и особенно актера, горит и зажигает, сгорая, понял?
Язык у Виталия уже слегка заплетался, и мысль теряла четкость, но по-прежнему была образна и цветиста. И голос по-прежнему был сильным и звучным.
– Виталя, мне нужна работа, – сказал вдруг Глеб, откладывая вилку. – Возьмешь к себе? Я вернулся навсегда.
– Тебе нужна работа? – изумился Вербицкий. – Навсегда? Ты чего, Глебыч? После Европы – сюда, в наш театр абсурда? Какого хрена? Что случилось?
– Осточертело все. Бестолковости нашей не хватает, разгильдяйства, все у них правильно, все по полочкам… Искренности, наконец, не хватает, чтоб вот так прийти к другу и припасть… Не знаю! А только понял – пора назад.
– Э, нет, брат! Ты мне это брось! У меня эта наша вос… вспе… тая… одним словом, бестолковость – уже во где! Достала! – Вербицкий помотал пальцем под носом гостя. – Всякая мразь мнит себя художником, так и норовят мордой в дерьмо, а рожи! Жуткие! Жут-чай-шие рожи, я тебе доложу! Весь внутренний недомир – на физии, добрый Боженька наказал. И главное, уверены, что понимают в высоком иск… искусстве… Кинули его на театр – и он сразу стал разбираться в драматургии, зараза! Гоголя на них нет, бесогонов! Снобы, блин! Нет хуже нашего сноба, Глебыч! И главное – на пустом месте… Пустейшем! Ни образования тебе, ни широты, речь безграмотная, кто такой Шиллер или Мольер – понятия не имеют. Да что там Шиллер и Мольер, своих не знают! Один прогиб и уважают… Холуйство процветает, деньгами порченны. Ну ничего, я тоже не теряюсь… Прикладываю будь здоров! Хотя с оглядкой – перегнешь палку, не дадут тугриков. Тут надо быть дипломатом, Глебыч. Уметь вертеться. Ты небось отвык в своих Европах вертеться, а мы тем и живы. Как сказал один англосакс: «Все мы погрязли в болоте, но некоторые из нас смотрят на звезды!» Так и мы: в дерьме, но смотрим на звезды.