3
— Двося, вося, ося, ся и просто я, — раскладываю я новое имя Дагмар по слогам.
— Mein Name Dagmar. Ich weiss nicht Dvosya, — не соглашалась Дагмар. — So benennen Sie Ihre erste Liebe?[1]
— Нет, — я отрицательно мотаю головой, — так не звали мою первую любовь!
— А как? — спрашивает Дагмар.
— Суламифь, — не раздумывая, говорю я.
— Она красивая? — любопытствует Дагмар.
— Как лента алая губы ее, зубы ее, как стадо выстриженных овец, как половинки гранатового яблока ланиты ее под кудрями ее, — вспоминаю я строчки из Песни песней.
— Ой, — догадывается она, — это из библии. — Мы в приюте ее учили на память!
— Вот в Суламифь из Библии и я был влюблен.
— И больше в ни кого?
— Не успел, — честно признаюсь я. — Меня рано засватали.
.— А ты говоришь, что я твоя первая любовь! — на лету схватывая мои слова, смеется Дагмар.
— Но я же тебе сказал, что родители договорились, а не я, — пытаюсь я ей объяснить сложности еврейского шыдэха, сватовства. — Я с ней один раз поговорил и все. Больше до свадьбы нельзя.
— И не спал с ней? — удивляется Дагмар.
— О чем ты говоришь?! Я — еврейский ребенок из еврейской семьи. Мо татэ раввин. Это все равно, что у вас пастор. Если бы не война, я бы то же был раввином.
— А со мной спал, — задумчиво замечает Дагмар. — Значит, теперь пастором не будешь.
— Не буду, — соглашаюсь я. — Но твоим мужем буду!
— А ты представляешь, что будет, когда мы доберемся до твоего Краснополья?
— Представляю. Все будут говорить, что единственный сын ребе сошел с ума. Все Краснополье будет стоять на голове!
— На голове? — дословно понимает меня Дигмар. Она делает большие удивленные глаза и смеется. — Я представляю. Будет, как в цирке.
— Вот именно, как в цирке, — соглашаюсь я.
— А ты не хочешь, что бы было, как в цирке? — Дагмар вопросительно смотрит на меня.
И я, по-еврейски, отвечаю ей вопросом на вопрос:
— А ты хочешь?
— Не знаю, — Дагмар пожимает плечами. — Я до приюта жила в цирке. Там было хорошо. Мой папа был воздушным гимнастом. Потом он разбился. И жена его брата фрау Эльза отдала меня в приют. Там было плохо.
Я не задаю больше вопросов. Я молчу.
И тогда задает вопрос она:
— Ты хочешь назвать меня Двосяй, что бы все думали, что я еврейка?
Я киваю. И замираю, в ожидании ответа. Она ощущает мое тревожное молчание и, смеясь, успокаивает:
— Nicht schlecht Namen. Gefaellt mir! All. Mehr Дagmar nicht. Ist Dvosya![2]
4
А еще мы говорили про дом с крыльцом. Двося никогда не имела дома ни с крыльцом, ни без. Ее домом был бродячий цирк и приют. Дом с крыльцом был у брата ее отца Отто. Про Отто она всегда говорила хорошо.
— Он добрый! Когда он приходил к нам в цирк и потом, когда навещал меня в приюте, всегда приносил мне домашнюю колбасу. Он сам ее делает. Она дымом пахнет, просто голова кружится… Я, наверное, этот запах никогда не забуду!
— Но он отдал тебя в приют, — замечаю я.
— Не он, а тетя Эльза, — возразила Двося. — Он мне сказал, что тетя Эльза сказала, что бы он сделал выбор: я или она?! И что ему было делать?
Двося вопросительно смотрит на меня, и сама себе отвечает:
— Конечно, выбрать Эльзу! Жена главнее всех родственников! — потом заметив мой сомневающийся взгляд, добавила: — И муж главнее всех родственников! Так говорила моя мама. Она убежала из дома ради папы. Семья от нее отказалась. Она была бы баронессой, а стала циркачкой. У нее был дом с крыльцом и у них были свои лошади. Поэтому в цирке она стала вольтижером. Ты знаешь, что это такое?
— Не знаю, — говорю я. — Я вообще ничего не знаю про цирк! К нам в местечко цирк не приезжал.
— Вольтижер — это гимнаст на лошадях, — объяснила мне Двося. — Мама делала упражнения на скачущей лошади. Она погибла, когда я была совсем маленькой. Упала с лошади и та ударила ее копытом. Нечаянно. Так мне папа сказал, — Двося ладошкой вытирает появившеюся слезу и несколько минут молчит. А потом говорит: — Когда папы не стало, мы тогда выступали в Нюрнберге, хозяин цирка гер Шнитке сам меня отвез к папиному брату в Ганновер. Я просилась оставить меня в цирке, но он сказал, что дал слове папе, если что-нибудь с ним случится, отвести меня к дяде. Папа не хотел, что бы я стала циркачкой.
Вообще, мы никогда с Двосей не говорим о нашем прошлом, и узнаю я о нем, из вот таких нечаянных разговоров. Мы больше говорим с ней о будущем, таком же неясном, как и наше прошлое.
5
В плену Хаим работал на стройке, и, вернувшись в Краснополье, на удивление всем, сын ребе устроился плотником в строительную бригаду в только что созданном райпотребсоюзе. Бригада строила магазины по всему району, и Хаим неделями не был дома, перебираясь из одной деревни в другую. Двося устроилась учительницей немецкого языка в еврейскую школу, в которую революция преобразовала ешиву. Церковь и синагогу закрыли, но первое время не трогали ни батюшку, ни раввина, и те продолжали службу у себя дома. Неделями, оставаясь без Хаима, Двося чувствовала себя неловко в доме его родителей. Относились они, конечно, к ней хорошо, но особой близости не было. Все было, как когда-то в приюте с подружками по комнате: и вместе вроде бы жили, а мыслями были далеко. Двося, как-то назвала реб Аврума татэ, как называл его Хаим, но ребесн ее поправила: