Чтобы люди были счастливы — им нужен великий неудачник — вот идея рассказа, — думал Лурия.
— Всё, что вы думаете — полное холоймес и калте фафл, — сказал Шимен, — вы так думаете, поскольку никогда не были бессмертным.
— Откуда вы знаете, что я думаю? — в недоумении спросил Лурия.
— По вашему правому глазу… Когда люди больны — они не хотят умирать, они хотят быть бессмертными…
— А чего хотят бессмертные?
— Не перебивайте меня, — сказал Шимен, — когда человек бессмертен… Вы хотите знать, что хочется бессмертным?.. Варт а вайленке… Сто лет, либе герр, продолжалась “Симха — Тора”, сто лет танцы — шманцы. Потом запахло “Йом кипуром”.
— Почему? — спросил Лурия.
— Почему… Вы видели Немировского? — печально спросил Шимен. — С мсье Немировским можно неплохо провести вечер, ну, два… Но сто лет провести с Немировским?!
Береле — цадик, его можно слушать, раскрыв рот, но в конце концов рот закрывается. Представьте себе — сто лет слушать Береле! Сто лет слушать идиотские анкедоты Нахума Породистого “приходит муж домой, а жена…” Сто лет!
Вообразите страдания человека, который целый век должен смотреть на Цыпу.
И на наглую харю Хаима Разумного, которая от бессмертия ещё более обнаглела.
Мы не думали о жизни, милостивый пан, поскольку мы не размышляли о смерти.
И у нас исчезли цадики.
У нас больше нет умных людей, наши мудрецы превратились в идиотов.
Вы видели где‑нибудь такое скопище евреев — идиотов?
Зачем цадики?! Никто не спрашивает “как жить?”, “зачем жить?”, “для чего жить?” — всё равно! Смерти нет — живи, как хочешь!
Наша жизнь лишена трагизма, она потеряла всякую ценность, мы не дорожим ею, потому что не можем потерять.
Луч солнца в зелёной листве — ничто. Он будет всегда.
И красный закат не щемит нашего сердца — не последний.
Расставаний не будет, не будет “последних прости” — зачем плакать, скажите мне, на плече у любимой?
Раньше, бывало, обнимешь милую и как подумаешь, что придёт пора расставаться, полоснёт тебя печаль, будто сабля, и вспомнишь, что ещё молод, схватишь её на руки, побежишь в луг, под луну, задыхаясь от радости…
Печаль исчезла из жизни нашей, милостивый пан, но кто бы мог подумать — вместе с ней сбежала и радость.
Всё делалось лениво — лениво уходили в поле, никто не стрелялся от любви, не вешался от предательств.
Не сидишь вечером с цигаркой, не смотришь на звезду, не думаешь, что будет потом, после, не грустишь, как бегут годы…
Триста лет — это много, это позволяет сделать кой — какие выводы.
Например, о человеке.
Человек не меняется, пан, в лучшем случае покрой его брюк или рубахи. Он всё такой же подлый и прекрасный, алчный и щедрый, такой же ганеф и такой же “а менч”.
Всё те же под небом “цорес” и всё те же “глик”.
Количество добра в мире всегда одинаково, мсье, и всегда одинаково количество зла. Каждый покупает, что ему нравится.
Добро не товар, очень немногие берут добро — это цадики.
Зло идёт лучше — его хватают ганефы.
В основном все берут понемногу и того, и другого, на всякий случай.
Люди ничем не отличаются друг от друга. Французы не лучше греков, и поляки не хуже румын. Всё зависит от того, сколько каждый взял добра или зла.
— А евреи? — сросил Лурия.
— Что евреи… Бывает гой — праведник и еврей — ганеф. Кто сколько взял…
Добро и зло открыты для всех. Евреи… Слишком много иронии, скажу я вам. У них одинаковые глаза, у евреев — или в обоих печаль, или в обоих ирония. Никакого равновесия… Сумасшедшая нация. Они не знают границ, евреи и дивут в — разнос — слишком громко плачут и безудержно смеются.
Они могут страшно раздражать и довести вас до бешенства… Но что мне вам сказать — я их люблю…
Вот, мсье, моё мнение об этом мире. Конечно, я исхожу из своего трёхсотлетнего опыта. Тот, кто прожил лет семьсот, возможно, скажет вам другое, но с меня хватит и трёхсот.
Бикицер, жизнь наша становилась невыносимой.
По вашему левому глазу, уважаемый эффенди, я вижу, что вы не понимаете. Вы не понимаете, и не потому, что вы не цадик — просто вы никогда не были бессмертным.
Смертный не может понять бессмертного, как гусь — свинью.
Мсье Лурия мечтает узнать, о чём мечтают бессмертные? — Шимен вздохнул, — бессмертный мечтает умереть!
Но до этого он хочет жить. Мы тоже люди, уважаемый, мы хотим печали и радости.
И мы вежливо попросили Янкла Дудла перестать строгать.
Он сделал вид, что не слышит.
Мы повторили нашу просьбу — пустэ майсэ. Он работал с ещё большим энтузиазмом.
И тогда мы перестали относиться к нему, как к любимому сыну, как к невесте. “Гинук”, — решили мы и перестали ему откладывать, перестали носить штрудл, кастрюльки бульона.
Он забыл, что такое кура.
Пятьдесят лет он не получил от нас ни одной шкварки.
Но строгал и строгал. Пятьдесят лет он работал бесплатно, этот ганеф.
— Янкл Дудл, — спросили мы, — зачем вы гнёте спину бесплатно, Янкл Дудл?
— Я хочу, чтобы евреи жили всегда, — ответил он.
— Мы не против, — сказали мы, — но почему только у нас?! Мы уже пожили. Евреи живут всюду. Посмотрите, как они мучаются в Польше.
— В Польшу я не хочу, — сказал Янкл Дудл.
— Поезжайте в Австралию, на острова Зеленого Мыса, в Свизиленд — евреи всюду! И всюду хотят быть бессмертными. А с нас — хватит! Мы живём уже триста лет, хватит!
— Кто в 300 лет меняет местожительство? — спрашивает Янкл Дудл, — вы читали о таком в Торе? Мне здесь нравятся липы, мне здесь нравится небо и мне здесь нравятся идн — я не буду менять местожительство.
Так сказал Янкл Дудл, чтоб он сгорел.
Становилось невмоготу.
И тогда мы решили поменять ему местожительство.
Вдруг мы снова начали подносить ему штрудл и в один из кусочков кое‑что подложили, не бойтесь — не то, чтоб он умер, а то, чтоб он заснул. И повезли его в Одессу.
Всё местечко провожало спящего Янкеля, несмотря на его храп.
Мы прибыли в порт. Там стоял всего один корабль. Он шёл в Норвегию. Мы умоляли капитана изменить курс, взять Янкеля и изменить курс.
Капитан отбивался, но мы надавали ему столько кур, столько штрудл, столько отложенного на всякий случай на “чёрный день” — что он взял курс на Хайфу.
— Только учтите, — сказал он, — у меня нет разрешения на вход в порт.