Налетел ветер, и верхушки тополей под балконом тихо зашелестели, заскрипел флюгер на крыше. Ветер обдал меня табачным дымом. Коломеец лежал на своем матраце, до подбородка натянув ворсистое солдатское одеяло. В зубах его тлел огонек папироски. Он сжимал ее крепко, как старый, заправский курильщик. Я смотрел искоса на Коломейца и завидовал ему: всего на три года меня старше, а куда там. Вот я никак не могу научиться курить, сколько раз пробовал и каждый раз бросаю. Какое удовольствие глотать противный табачный дым? Долго после него во рту погано, в горле першит и есть не хочется. Какая бы ни была вкусная еда - все равно что бумагу жуешь.
- Хорошо ему, черту, было здесь. Один, а такой дом имел! - сказал Коломеец.
- Кому? - не понял я.
- Да этому, Григоренко.
- Кому, кому?
- Ну чего ты закомукал? Помещику здешнему, Григоренко.
- Какой это Григоренко? Ты его знаешь?
- Еще бы! - ухмыльнулся Коломеец. - Каждую субботу к нему в гости приезжал, а на этом балконе мы чай...
- Нет, правда. Ты его не знаешь?
- Откуда я его могу знать? Вот чудак! - обозлился Коломеец. - Что я помещичьего роду или исправник какой? Мне сегодня Шершень рассказывал, что этим имением владел пан по фамилии Григоренко.
- А он не доктор ли, случайно, был?
- Он?.. Подожди... Подожди... Шершень мне что-то говорил и о докторе. Дай припомнить. Нет, этот помещик сам не был доктором, а у него брат был в городе - доктор медицины или что-то в этом роде. А ты что - знаешь его?
- Еще бы!
И я рассказал Коломейцу, за что был расстрелян большевиками доктор Григоренко.
- Смотри, мерзавец какой, - удивился Коломеец. - Значит, оба брата были нашими врагами! Один большевиков Петлюре выдавал, а другой и посейчас людей на той стороне мучит.
- А разве помещик на той стороне?
- Ну!.. В том-то и фокус, милый. Его отсюда, из имения, как Советская власть установилась, крестьяне выгнали, имение под совхоз, а он собрал манатки да и перемахнул на другой берег. И живет сейчас у бояр припеваючи. И на той стороне ведь его имение.
- То, что видно отсюда?
- Ну да. Все его, собственное. А племянничек у нас? У медника, говоришь, работает?
- Ага. У Захаржевского.
- Все они, сукины дети, орабочиваются сейчас! - сказал Коломеец. - Без стажа-то им зарез. Ни в вуз поступить, никуда. Вот и подстраиваются.
- Этот Котька и в совпартшколу ходит.
- А что ему делать в совпартшколе?
- Он к садовнику Корыбко ходит...
- Постой, я этого паныча, кажется, видел... Он такой смуглый, ловкий!
- Да, да!
- Ну, значит, он самый. Я пришел как-то в спортзал и вижу - на брусьях незнакомый паренек раскачивается. "Что вам, говорю, гражданин, здесь нужно? Посторонним, говорю, сюда вход воспрещен". А он забросил ноги на брусья и отвечает: "Я, говорит, не посторонний. Я к вашему сотруднику, садовнику Корыбко, пришел". Значит, он и есть последний из могикан?
- Он совсем не Могикан, его фамилия Григоренко...
- Ох, Василь, Василь! - рассмеялся Коломеец. - Да ты, я вижу, совсем необразованный. Чудак-рыбак.
- Эй, Никита! - донесся из комнаты чей-то глухой голос. - Ты скоро заснешь в своем скворечнике? Сам не спишь, так хоть людям не мешай.
Не обращая внимания, Коломеец продолжал:
- Почему я назвал этого Григоренко последним из могикан - вот вопрос? А потому, что он есть последний отпрыск вымирающего класса помещиков и феодалов. Таких субъектов на нашей земле больше не будет. Понял?
Я ничего не ответил. Не хотелось, чтобы из комнаты, где спали курсанты, прикрикнули и на меня.
На той стороне Днестра по-прежнему пели протяжную дойну. "Пока я здесь работаю, - подумал я, - этот прохвост будет отбивать у меня Галю. А Галя, может, до сегодняшнего дня еще не знает, что я уехал, что меня нет в городе. Надо будет обязательно написать Гале письмо!" - решил я, засыпая.
Но прошло много дней, а я все никак не мог написать Гале. Утром, только всходило солнце, я бежал к Днестру, раздевался на скалах и с разбегу прыгал в быструю воду, фыркал, мылся в ней, прогоняя остатки сна, затем мчался в столовую, где звенела уже посуда. Кормили нас по утрам просто, но сытно мамалыгой. Давали мамалыгу с разными приправами: то с кислым молоком, то с холодным компотом из сушеных фруктов, то со вчерашним холодным борщом, то политую сметаной, то приносили ее на стол плавающей в свежем парном молоке утреннего удоя, то накладывали в миски посыпанную румяными, шипящими шкварками.
И каждый раз она была вкусная, рассыпчатая, горячая, ослепительно желтого цвета, дымящаяся, пахучая! Она возвышалась янтарными глыбами в глубоких алюминиевых мисках, привезенных нами из города.
Плотно поев такой мамалыги, нельзя было болтаться без дела. Работа так и прилипала к рукам, веселая, дружная работа у молотилки, среди запахов свежей пшеницы, под песни сельских девчат, шуршанье приводного ремня, посапывание задымленного локомобиля на совхозном току, под горячим летним солнцем, в нескольких десятках шагов от быстрого и прохладного Днестра.
На обед нам тоже подавали мамалыгу, но только уже вместо хлеба к первому и второму. Повар резал ее, густо сваренную, кирпичиками и, пока мы купались после работы, расставлял кирпичики этой мамалыги возле каждой миски.
После обеда было очень жарко, невозможно было усидеть в накаленном солнцем доме. Мы расходились по совхозному саду и отдыхали кто на густой траве под высокими тополями, кто в пустых прохладных амбарах на охапках сухого прошлогоднего сена. Тихо становилось в послеобеденное время в совхозе: пастухи угоняли весь скот к Днестру, коровы стояли там по колено в холодной воде, изредка обмахиваясь хвостами от назойливых слепней, лошади пережевывали в конюшнях овес. Весь огромный совхозный двор был заставлен пустыми подводами. Засыпав лошадям корма, конюхи уходили кто в село, кто в сад.
Хорошо было лежать после обеда где-нибудь под деревом на траве и видеть, как дрожит в нескольких шагах от тебя накаленный солнцем воздух, как медленно проплывают по чистому небу случайные прозрачные тучки, слушать, как позвякивают колокольцами коровы у Днестра, как прозвенит и замолкнет на той стороне звоночек извозчика-балагулы.