- Злее будешь, - бросил доктор. - В следующий раз не дашь, чтобы тебе под ноги гранаты бросали. Тоже вояка! Сам должен целехонек быть, а врага на землю. Понял?
Я понял, что доктор заговаривает мне зубы, и со страхом прислушивался, как сестра Томашевич легкими и быстрыми пальцами разматывает бинт: все меньше и меньше оставалось его на голове, и вот, наконец, последний хвостик мелькнул перед глазами. Я зажмурился. Теперь начиналось самое страшное: сестра начала потихоньку отдирать подушечки, наложенные на раны.
- Ой, ой, ой, ой! - заныл я. - Тише, ой!
- Терпи, терпи, - бубнил где-то рядом доктор.
Я уже не видел доктора, не видел сестры, глаза мне застилали слезы, они лились по лицу, соленые, горячие, я слизывал их языком с губ. Это было очень больно, когда сестра отдирала тампоны, они присохли к выросшим вокруг раны волоскам, я вертелся на твердом столе от боли, махал руками, подвывал.
- Ну, будет! Слышишь, все уже, все! - кричал мне в ухо Гутентаг, но я все еще лежал, болтая ногами, ничего не слыша и подвывая.
- Видите, - тихо сказал доктор сестре, - обошлись без трепанации черепа, и все хорошо получается. Крепкий парень! - Он похлопал меня по ноге.
Хорошо было возвращаться в палату после перевязки: предстояло два дня спокойной жизни без мучений.
Длинные, покрытые кафельными плитами коридоры тянулись через все здание, тележка грохотала на этих плитах, проплывали мимо узкие сводчатые окна, за ними виднелось синее-синее небо, далеко, за Должецкий лес, опускалось солнце. Как хотелось мне в эти минуты туда, на волю, в лес, к знакомым хлопцам!
Меня подвозили уже к палате. Я увидел сидящих на дубовой скамейке в коридоре Сашку Бобыря, Петьку Маремуху и... Галю. Галя была здесь! Милая, дорогая моя Галя пришла навестить меня! Я готов был спрыгнуть с носилок, подбежать к Гале, поздороваться. Маремуха вскочил и, шагая рядом с тележкой, поспешно забормотал:
- Швейцар не хотел нас втроем пускать к тебе, Василь, так я побежал к Гутентагу, и нас пустили!
Петька хотел зайти вместе со мной в палату, но Христя подняла руку и сказала:
- Подождите, ребята. Вот уложим раненого на койку, и тогда зайдете.
Лежа на свежих взбитых подушках, покрытый серым ворсистым одеялом, концы которого Христя аккуратно подоткнула вокруг матраца, я встретил гостей. Первой подошла к моей постели Галя. Я словно впервые увидел ее. Очень она была хорошенькой, самой красивой, самой родной для меня в эту минуту. Она покраснела, смутилась, а кончики маленьких ее ушей побагровели от волнения. Подавая мне теплую руку, которую я пожал изо всей силы, Галя сказала тихо:
- Ты получил мое письмо, Василь? Я ответила сразу...
- Не получил. Но это пустяки. Получу, наверное. Привезут. Там и вещи еще мои остались, - буркнул я, смущаясь. Не хотелось, чтобы Сашка и Маремуха узнали о нашей переписке.
- А я думала... - протянула Галя. - Очень больно, Василь? - спросила она, кивая на мою забинтованную голову.
- Так себе, - ответил я беспечно.
- А кто тебе операцию делал, Василь? - полюбопытствовал конопатый Бобырь.
- Гутентаг.
- Ну, тогда, значит, не больно было. Когда он меня оперировал, я никакой боли не чувствовал, - шмыгая носом, сказал Бобырь.
- Сравнил тоже! - обиделся я. - У тебя простая заноза была, а здесь видишь! - И я показал рукой на свои раны.
- Ну, положим, не простая заноза, а целая щепка, - возразил Бобырь. Она до самой кости вошла.
- У тебя до кости, а у меня череп разломан так, что мозг видно!
- Мозг? - с ужасом спросил Маремуха.
- Ну да, - ответил я как можно более спокойно. - В двух местах мозг видно. - Я искоса поглядел на Галю.
Она тоже испуганно смотрела на мою перебинтованную голову. Чтобы поддать жару и выставить себя еще большим мучеником, я сказал небрежно:
- Но это пустяки. Вот заживут немного раны, тогда доктор припаяет мне под кожей такие золотые пластинки. Крепче кости будут!
- Оловом припаяет? - спросил Бобырь.
- Оловом? Нет, зачем... Не оловом... Есть такой... Ну, понимаешь, есть такой клейстер особый. Я забыл название, - едва вывернулся я.
- А ты слышал, Василь, что вашего Корыбко арестовали? Теперь в сад можно будет лазить сколько угодно! - сказал Маремуха. - Я тебе раньше не хотел говорить, потому что...
- Все знаю... - сказал я. - Мне курсанты рассказывали... А... что Котька теперь делает?
- Котька перебрался к своему Захаржевскому, - объяснил Маремуха. - И, знаешь, он теперь посещает комсомольскую ячейку печатников.
- Нет, правда? - не поверил я.
- Ага! - подтвердил Бобырь. - На каждое открытое собрание приходит. И, наверное, скоро заявление подаст в комсомол.
- Ничего не выйдет из этого! - отозвалась неожиданно Галя. - Все же знают, что Котька недаром к меднику поступил. Он хочет себе стаж рабочий получить - вот что!
Я смотрел на Галю и не верил своим ушам. Ведь еще так недавно она ходила с ним, а сегодня... Я радостно смотрел на Галю, на ее высокий лоб, густые мягкие волосы, зачесанные назад и заложенные по краям за уши, на чуть вздернутый нос. Галя отвела в сторону зеленоватые глаза, поправила вязаную кофточку и сказала смущенно:
- Что ты смотришь, думаешь, неправду говорю? А вот правду... Да он сам мне рассказывал об этом...
- Кто? Котька? Что рассказывал? - полюбопытствовал Маремуха.
- Ну да, Котька. Вот когда Василь уехал, - Галя кивнула в мою сторону, - он пришел ко мне домой и говорит: "Пойдем на гулянье"... Ну... мы пошли. А по дороге Котька открыл кошелек и стал хвастаться: "Я тебя, говорит, сейчас на каруселях покатаю: видишь, говорит, сколько денег! А все, говорит, заработанные. Но деньги, говорит, пустяки. Денег еще больше будет. Самое главное - стаж. Вот проработаю еще немного, нагоню себе рабочего стажа, тогда никто и не пикнет, кем был мой папа, с рабочим стажем я далеко пойду".
- И ты... и ты с ним еще говорила после этого? - спросил я с возмущением.
- Зачем? - сказала Галя спокойно. - Я говорю: "Не надо мне твоих денег, не надо карусели, а ты жулик и бесчестная личность". Повернулась и ушла.
- Правда, Галя? - спросил восхищенно Маремуха.
- Спроси у него сам, если не веришь, - сказала Галя.
- Надо мне очень тоже! - буркнул презрительно Петька. - Я с ним три года не разговариваю.
- Что, молодые люди, пришли навестить страдальца?